Антология - Поэзия Латинской Америки

Провинциальные девицы,
не выйдя замуж, год за годом тонут
в романах-фельетонах,
следя за жизнью из окна, с балкона…

Провинциальные девицы
всегда с иголкой и наперстком рядом
ничем не заняты. Вот разве на ночь
пьют кофе с молоком и мармеладом.

Провинциальные девицы,
когда на час решатся дом покинуть,
уходят в церковь спозаранку
домашнею походкой, как гусыни.

Провинциальные девицы,
и перезревшие, и прочее такое,
поют с утра до ночи;
«Приди, Сусанна, и побудь со мною…»

О, бедные девицы!
Так бесполезны, бледнолицы,
так целомудренны, что даже дьявол шепчет,
скрестивши руки: «Бедные девицы!»

Село под тропиком, а час вечерний,
медлительный. Но — колокольный звон,
и вот проходят дамы от вечерни,
и дверь тоскливо издает свой стон.

Потом, как колотушкой, башмаками
стучит батрак. И пахнет как в саду
горячим шоколадом, пирожками,
сырами, коржиками на меду!

А там, где ночь от взглядов укрывает,
аккордеон заблеял, как баран:
очередную дуру подзывает
к стене конюшни местный донжуан.

Один аптекарь, мой сосед унылый,
бесстрастно бодрствуя, глядит в глазок,
чтоб дать кому-то с жестами сивиллы[138]
за два сентаво рвотный порошок.

Луна со своего большого ложа
обводит церковь выпуклым пером.
Опухшая луна на флюс похожа,
а церковь — словно соска с пузырьком.

Гляжу на суда, на море.
Летит вдали альбатрос.
А вечер в желтом уборе…
Смола ударяет в нос.

Луна с облаками в ссоре,
и ветер ее унес.
На суше порылся в соре
и лапу приподнял пес.

Все пахнет дегтем, брезентом.
Волна обдает и под тентом
мильонами мелких слез.

Закон атавизма, быть может, — но хочется сделать то же, что сделал только что пес.

Какая свадьба на селе, — смотрите!..
На жениха узду надеть пора, —
подвержен приступам словесной прыти,
он жаждет в ратуше болтать с утра.

Невеста не совсем урод; открытий
не сделает; немножечко стара;
зато умеет шить, стирать в корыте,
и как готовит, — что там повара!..

О ты, любовь с утиными крылами!
Тебя не тронет сильной страсти пламя,
ты прочно сохранишься, как в спирту,

не побывав в лирическом пространстве,
где чайки в поисках свободных странствий
в часы заката гибнут на лету!

В селе под жгучим солнцем — никого.
Все тяжким сном подкошено.
«Ну, что хорошего?»
В ответ зевок; «Да ничего…»

И даже ни на миг ни одного
миража! Стоит дешево
такая жизнь. Село как будто брошено
и выпущен весь воздух из него.

Ни подвига, ни даже преступленья.
Нет никаких сенсаций и событий.
И ветра нет, и в небе нет ни тучки.

И только на секунду оживленье
на улице возникнет. Посмотрите:
бегут четыре кобеля за сучкой.

Хоронят, бедняка в углу особом.
В законах естества,
что только пес трусит за гробом,
и равнодушны небо и листва.

Причина смерти? Дистрофия. Скажем
яснее: он на хлеб и сыр
глядел заочно, даже
не как факир.

Отвергнутый, как бесполезный довод,
он брошен в ящик, грязный и сырой,
из старых бочечных досок. Вот повод
пролить слезу и закусить икрой.

В тени застывшей, уютной,
вдали от дневных забот,
целительный отдых минутный
на сельской площади ждет.

Свой взор, тяжелый и мутный,
уставив в Требник, идет
села монарх абсолютный,
не глядя на глупый народ.

Он в рясе, как в пышной попоне;
на бедность родного края,
на горе ему наплевать.

А я стою на балконе
и чищу ружье, не зная,
в кого же я буду стрелять.

Воскресный день, полдневный жар. Кипенье
лучей до слез слепит.
От лени в утомленье
колодой полицейский в будке спит.
Совсем без вдохновенья
пес камни старой паперти кропит.
У жирных мух — желудка несваренье,
а хор цикад хрипит.
Пустыня, одиночество, кладбище…
Но в деревушке нищей
кончается нежданно
воскресного бездействия пора;
истошно крикнул пьяный:
— В честь либеральной партии — ура!

У этих мест
в начале утра злого
расстрелян он, как вор банальный.
А социальный
протест?

Никто ни слова
и не сказал.
А я — что мне за дело? —
все не берусь за дело,
все слышу залп
расстрела.

Когда уйду из жизни жалкой,
немало дам вздохнет в тоске.
(С Инес встречался я за свалкой,
с Хуаною — на чердаке.)

Бормочет поп, уныл, как галка,
фарс на латинском языке;
в цилиндре кучер катафалка
мертвецки пьян на облучке…

Два-три венка, плохие речи,
а я беспомощен!.. «Что, печень?» —
персоны важные шепнут.

А Исабелла, Роса, Зоя
воскликнут: «Сердце золотое!» —
и про себя: «Какой был плут!»

Как? Трубка вкупе с бородой — и их союза
довольно, чтоб я слыл поэтом? Да, но я ж
отнюдь не потому свой байронский вояж
по департаменту (служебную обузу)

рифмую… Не нужны мне лавры толстопуза,
которому в башку втесалась эта блажь:
потеть, скрипя пером… И вот он входит в раж,
и зá косы дерет похищенную музу.

Вот взяты в оборот Бодлер, а с ним — Верлен;
злодей Артур Рембо, и чувственный Рубен;
отец Виктор Гюго — и тот в работу пущен…

Пусть сохнут пашни, исстрадавшись по зерну,
ржавеют поршни и в стране бюджет запущен…
Возвышенней зевать, уставясь на луну!

Когда любовь ушла… Когда любовь ушла,
забудем про любовь, и только привкус грусти
с собою унесем. И лишь глаза опустим
над тем, что было — пламя, а стало вдруг — зола…

Когда любовь ушла… Когда любовь ушла…
Забудем про любовь, в только привкус грусти
с собою унесем в нирвану бытия,
где ты — уже не ты и я уже — не я…

Забудем про любовь, и лишь глаза опустим
над тем, что было — пламя, а стало вдруг — зола…
И тихо улыбнувшись полузабытой страсти,
полузабытой страсти, полусмешной напасти,

почувствуем, как снова она нас обожгла.