Николай Калиниченко - Когда он шагнёт…

Все больнее дышать, все труднее
                                подняться с утра,
Посмотрите в глаза, а иначе я вас не
                                         узнаю.
Нет ни чести, ни мудрости в тех, что
                                танцуют по краю.
Только смелость безумцев, не знающих
                                зла и добра.

Только жажда агоры в расширенных,
                                черных зрачках,
Чтоб любили до гроба, и ждали,
                       и кланялись в пояс.
По-гусарски рисуясь, вскочить
                      в ускользающий поезд,
Чтоб с последним аккордом сорвать
                       восхищенное «Ах!»

И писать как-то так, чтобы каждый
                      услышал «Внемли!»,
Чтоб хотя бы на время оставил коктейли
                                         и суши,
И собой увлажнять омертвелые, черствые
                                         души,
Словно дождь увлажняет иссохшее лоно
                                        земли.

Но стихи не даются, и не на что вдруг
                                        опереться,
Там где слово горело, теперь не осталось
                                        огня.
Вы хотели сердечности? Слушайте, вот
                                оно – сердце!
Так держите, владейте и пейте, и ешьте
                                        меня!

А когда изгладится багряное, сладкое,
                                         свежее,
Вы отправитесь спать, совершив
                               повседневный стриптиз,
И не зная еще, что уже не останетесь
                                        прежними,
Как не знает безумец, когда завершится
                                        карниз.

Валгалла слов! Опора и отрада,
Но как писать, когда земля дрожит,
И правда расшибается о правду…
Под страшный скрежет литосферных плит.

Когда страна, выламывая плечи,
Как эпилептик бьётся о порог,
И всех превыше таинство картечи,
И пахнет кровью каждый эпилог.

Тогда, устав от пушечного боя,
От холода и лязга колесниц.
Возьмешь людей и выкуешь героев,
Бронзоволицых пленников страниц.

Чтоб не старели, чтоб всегда горели,
Живые звенья фабульной цепи,
Чтоб прорастали серые шинели
В заснеженной украинской степи.

Укором, назиданием, примером,
Лекарством от духовной немоты
Вставали юнкера и офицеры,
Бессмертные, поскольку смертен ты.

И волчий век вот-вот тебя размажет,
Но может статься самый главный, тот,
Раскурит трубку и кому-то скажет:
«Булгакова нэ троньте. Пусть живёт.»

И ты продолжишь городу и миру
Записки из отложенной петли,
И будет нехорошая квартира,
И будет МХАТ, и будет Массолит.

И жизни соль, и небо над Москвою,
И суета, и будничность вещей,
И зори, что кровавые подбои
На белом прокураторском плаще.

Далеко тьма, теперь лишь только в прозе
И перед сном порою вспомнишь ты,
Как завязавший о последней дозе,
Из шомполов сложенные кресты.

И вдруг увидишь, словно дым котельной,
Великая в грядущем темнота!
И этот строй разреженный, но цельный,
И есть в строю свободные места!

Катился поезд в сторону Вяземы.
Плескалось в брюшке жидкое винцо.
Мелькали в ряд болота, глиноземы,
И пахло малосольным огурцом.
Тут кто-то рассыпал в пакеты торфы…
Другой ошую брюки продавал.
Подумал я: «А как сейчас на Корфу?»
И тут же мысль пустую оборвал.
И может быть смиренье привечая,
А может просто так, ни почему,
Господь послал мне поле иван-чая
В невероятном розовом дыму!
И я глядел и пристально, и нежно,
В душе лелея русскую черту.
За темнотой и грубостью кромешной
Великую увидеть красоту.

Сегодня как-то ветрено и странно,
И чудится, и давит на виски.
И мнится мне, вздымаются барханно
Над миром аравийские пески.

В Сокольниках Синай топорщит гриву,
А там, где МИДа возвышался шпиль,
Встает самум обманчиво ленивый,
Даруя небесам земную пыль.

На площадях, где было многолюдно,
И во дворах, где крики детворы,
Теперь лишь только гавани верблюдов
Да бедуинов редкие шатры.

Любая власть бессмысленна отныне,
Любой высокий рейтинг – невысок.
В сравнении с безбрежностью пустыни
Все деньги – тлен и звания – песок.

Рублёвские дворцы пропахли псиной,
Сокрылся Кремль и Сорок сороков.
Лишь поцелуи жаркие хамсина
Стирают лица бронзовых богов.

Быть может, ветер мудрости научит,
К чему припасть и с кем теперь идти,
Когда реальность сделалась сыпучей
И более не держится в горсти.

И выйдем мы, как прежде, утром рано,
И станет благосклонно Назорей
Внимать змее, струящей слог Корана
На мертвом ложе высохших морей.

На улице Жуже огромная лужа
Досталась в наследство еще от села.
На улице Жуже ни шире, ни уже
Глубокая лужа всегда здесь была.

Копили бумаги, строчили запросы,
Засыпали в лужу кирпич и песок.
Прислали рабочих, асфальт и насосы
И даже прислали дорожный каток!

Собрались всем миром, наладились
                                        дружно,
Как будто случилось пахать целину,
Но булькнула «Шиш!» непокорная лужа.
Насос захлебнулся, каток утонул.

И все потянулось ни шатко, ни валко
В единой увязке с родною страной,
А ночью вдоль лужи гуляют русалки,
И песню горланит шалун-водяной.

И в шествии важном, в доспехе оружном,
Горя чешуею, еще до зари
По улице Жуже от лужи до лужи
Дозором проходят всегда 33!

Мир так хрупок, и связи непрочны,
Чуть надавишь – расколется вмиг.
Балом правит король многоточий,
Оборвавшихся судеб и книг.

Ты гуляешь один спозаранку
По привычной тропе через сквер,
И встречаешь стальную болванку,
На которой написано «смерть».

Мальчик-срочник, солдат незнакомый,
Выполняя жестокий приказ,
По жилому кварталу живому
За фугасом пускает фугас.

И скрывая дрожащие руки,
Неуместную жалость и страх,
Жарко шепчет: «Подохните, суки!
Поскорее подохните, нах!»

И подарки его принимая,
Так уж выпал пасьянс бытия,
Ты поймешь: эта смерть – не чужая,
А на деле и вовсе – своя.

Приподнимет, уложит на спину,
А потом повернет на бочок,
В мягкий дерн, в первородную глину.
Баю-баюшки, спи, старичок.

И застынут навеки недвижно,
Словно вплавлены в клетку двора,
Листья кленов и желтая пижма,
И сосны золотая кора.

И высокие трубы заводов,
И текучий, неверный эфир,
И нездешней, и страшной свободой
На кусочки расколотый мир.

Я страж одинокий печальных осенних
                                         лесов
За солнцем бегу незаметными тропами
                                         лисьими.
Оно ускользает, медово сочась между
                                         листьями,
И прячется в травах, венчаясь с холодной
                                         росой.

Я двигаюсь быстро, укрывшись тенями
                                   подножными
И волглым туманом от пристальных
                                взглядов людей.
Они не заметят и только легонько
                                поежатся,
И сыщут причину для храпа своих
                                лошадей.

Но странное чувство древнее кузнечного
                                  молота,
Огня и железа, мушкетного злого свинца
Наполнит их души предчувствием
                              смертного холода,
Остылыми пальцами сжав обезьяньи
                                  сердца.

И кони тогда понесут в тишину
                                полусветную
Внезапного страха людского прогорклую
                                                  вонь,
Лишь мальчик-прислужник с глазами
                                 зеленого цвета
Не двинется с места, ко лбу прилагая
                                 ладонь.

Что держит его? Тенета колдовства
                               заповедного?
Зачем он недвижен в янтарном закатном
                                огне?
Прельщение? Страх? Или клятва
                               родителя бедного,
В момент безысходности истово данная
                                                 мне?

Смешной человечек! На что мне твои
                                 обещания?
Когда вам обещан небесный, заоблачный
                                                  рай.
Я жертвы не трону, лишь только коснусь
                                 на прощание,
Над ухом склонюсь и тихонько
                     промолвлю: «Ступай…»

И двинется конь, оступаясь, кабаньими
                                         лужами,
Тряхнет головой и быстрее в распадок
                                         войдёт,
И звонко, и тщетно под ним, словно
                               клятвы ненужные,
Раскрошится в пыль ненадежный
                               октябрьский лёд.