Николай Калиниченко - Когда он шагнёт…

В глазах кашалота протяжная гаснет
                                        мысль,
Пока он недвижный лежит в полосе
                                        прибоя.
Взлетают гагары, и волны целуют мыс,
И небо над пляжем пронзительно-голубое.

На шкуре гиганта отметки былых побед
С тех пор как спускался подобьем
                               Господней кары
В кромешную бездну, куда не доходит
                                                 свет,
И рвал, поглощая бесцветную плоть
                                        кальмаров.

Вот снасть гарпунера, что так и не взял
                                                 кита.
Вот ярость касаток, кривые акульи зубы,
И старый укус, что оставила самка та,
Которую взял подростком в районе Кубы.

Он видел вулканы и синий полярный лёд,
И танец созвездий над морем в ночи
                                         безлунной,
Беспечный бродяга холодных и теплых
                                                  вод,
Как знамя над хлябью свои возносил
                                         буруны.

Но странная доля, проклятье больших
                                        китов,
И в этом похожи с людскими китовьи
                                        души.
Владыкам пучины как нам, до конца
                                         веков,
Из вод материнских идти умирать
                                        на сушу.

Взлетают гагары, и волны целуют мыс,
Заря безмятежна, а даль, как слеза, чиста.
В небе над пляжем упрямо штурмует высь
Белое облако, похожее на кита.

Сегодня я вижу, особенно дерзок твой
                                                 рот,
Ты куришь сигары и пьешь обжигающий
                                                 брют,
Послушай, далеко-далеко в пустыне идет
Слепой одинокий верблюд.

Ему от природы даны два высоких горба
И крепкие ноги, чтоб мерить пустые
                                         пески,
А здесь воскресенье, за окнами – дождь
                                          и Арбат,
И хмурое небо оттенка сердечной тоски.

И ты не поймешь, отчего же случайная
                                                 связь
Приносит порою такую ужасную боль,
А там над пустыней созвездий – арабская
                                                 вязь,
И глазом Шайтана восходит кровавый
                                         Альголь.

Но старый верблюд не увидит величья
                                                 небес.
Он чует лишь воду и змей, и сухие кусты,
Как ты, обольщая бандитов и пьяных
                                                 повес,
Торгуешь собою, не зная своей красоты.

Пусть память поэта простит небольшой
                                         плагиат,
Но вдруг ты очнешься от тягостных
                                  сладких забав.
Ты плачешь? Послушай, далеко-далеко
                                        на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Его еще не забыли.
Соседи расскажут вкратце,
Как рылся в автомобиле,
Ходил на канал купаться.

Нескладный, худой, лохматый,
Одежда, как на чужого.
Едва ли он был солдатом
И вовсе не пил спиртного.

Работал по будням в книжном,
В субботу играл на флейте,
Чудак с бородою рыжей.
Его обожали дети.

Он часто вставал до света,
И что-то на крыше строил,
Антенну, маяк, ракету?
Из жести неладно скроенную.

За это его ругали,
А он лишь молчал угрюмо.
Милицию вызывали,
Писали доносы в Думу.

И вот, дождались, накликали
Беду, что давно витала.
Флейтиста – на время в клинику,
Ракету – в приём металла.

Наутро в подъезд загаженный
Явились медбратья дюжие,
Здорового быта стражники,
Вязать и спасать недужного.

Вломились, а он – на крышу,
В ракету, и люк захлопнул.
Потом приключилась вспышка,
И стекла в подъезде лопнули.

Что было? Одни догадки.
Пресс-центр объяснить не может.
В газете писали кратко,
Мол, был смутьян уничтожен.

Но правды никто не знает,
Лишь только расскажут дети,
Что рыжий флейтист играет
Теперь на другой планете.

Конечно, детям не верили,
Но факт оставался фактом,
Случайно или намеренно
Чудак запропал куда-то.

Ушел, а внизу остались
На кухнях пустые споры,
И жизнь с эпилогом «старость»
Из длинной цепи повторов.

Работа, зарплата, отдых,
Орбиты колец кружение,
И небо над крышей в звёздах,
Как вызов…, как приглашение.

В коконе прогорклом никотиновом,
В стареньком потертом пиджаке
Шел поэт дворами и квартирами.
Шел один, без музы, налегке,

Во дворах сугробы тлели рифами,
Оттепель облизывала льды.
Он плевался скомканными рифмами
В черные отверстия воды.

И от рифм, как бесы от причастия,
Разбегались живо кто куда
Грязные столичные несчастия,
И тогда светлела темнота.

А поэт гулял себе, отмеченный
Светом кухонь, запахом пивных,
И ему навстречу были женщины,
Но поэту было не до них.

Он искал пристрастно, жадно, искренно,
Верил, что живет в Москве одна
Вечная немеркнущая истина,
Слаще меда и пьяней вина.

Он прошел Арбатом и Остоженкой,
Пил в Сокольниках и в Тушино бывал.
На Таганке ел коньяк с мороженым,
На Тверской просил и подавал.

Тасовал метро пустые станции,
Выпил все и всех перетусил,
А потом устал, сошел с дистанции
И обратно женщин попросил.

Он как книги женщин перелистывал
И уснул у лучшей под крылом,
А его ненайденная истина
Ела суши рядом, за углом.

Паладины истины ретивые
Потружусь отметить вам, мораль —
Алкоголь и кокон никотиновый
Помешали поискам, а жаль.

Ось миног! Омфалос мира!
Генри Госсе пела лира!
И присоски, как пупки.
Опускались на колки.

Старый еврей водой наполняет таз,
Длинными пальцами давит тугой рычаг.
Брови густые, сеть морщинок у глаз.
Лето. В городе нет работы для скрипача.

Улица пыльная, небо плывет над ней.
Ветви акации держат скорлупки гнезд.
Птицы ушли к морю искать людей.
Ворота открыты, стража бросила пост.

Старый еврей наполнит таз до краев,
Поднимет с трудом, неспешно пойдет
                                                назад.
Ветер прошепчет: «Здравствуй,
                                почтенный Лёв.»
Он не ответит, даже не бросит взгляд.

Бражником с губ не шелохнёт «шалом».
Незачем людям духов благословлять.
Жидкость в тазу – чаянья о былом.
Только б дойти, только б не расплескать.

Улицей узкою мимо пустых окон,
К башне на площади, там, где растет орех.
Жидкость в тазу – мыслей живой огонь.
Он пронесет, он принесет за всех.

Мертвое русло, пыли сухой ручей
Будет поить, капли грязи презрев.
Жизнь – это солнце, ярче любых свечей!
Жизнь – это слово «Аэ… Аэ маэф!»

Дрогнет земля, встанут ростки голов,
Плечи и руки – закрепощенный прах.
«Здравствуй, отец! Здравствуй,
                                почтенный Лёв!»
Небо над ним, скрипка в его руках.

Выйдет мелодия – дикий, шальной гопак.
Тучи закружатся, грянет внезапный гром.
Ветхие крылья – старый его пиджак,
Пряди седые тронутые дождем.

Длится и длится звуков и капель вихрь,
Бурно вздымается грива живой реки.
Видишь ли, мастер? Слышишь ли
                                          голос их?
Мягких ладоней глиняные хлопки.

Позабыты прежние союзы,
В черном небе астры отцвели.
Дети Полдня, я целую в дюзы
Ваши световые корабли.

Бластер, гравицаппа, ключ на «восемь»
И скафандр, который не предаст.
В долгую космическую осень
Увожу свой старый пепелац.

Растворюсь в туманном Магеллане,
Гончих псов оставив за спиной.
Нынче и пацаки, и чатлане
Могут превратиться в перегной.

Перегной дождями увлажнится.
Что же ты не весел, гордый Тарс?
Будет кукуруза колоситься,
Разбавляя жёлтым красный Марс.

И фастфуд откроют в лунном цирке,
Станут там Биг-Маки продавать.
Мне, ребята, хуже чем эцихи,
Ваша сетевая благодать!

Я плевал на ваш комфорт облезлый, На
постылый офисный покой,
Лучше так, навстречу звездной бездне,
Но своей, неторною тропой.

Ни к чему пустые разговоры.
Посмотри, как много звезд вокруг!
Где-то ждет меня моя Пандора
И Аракис, и планета Блук.

На прощанье гляну исподлобья
И над полем плавно поднимусь.
Радуешься, морда эцилоппья?
Не надейся, я еще вернусь.

С армией таких же непослушных, Что
без страха цаками звенят.
Так что вам, наверно, будет лучше
Срочно трансглюкировать меня.

А иначе наберусь силёнок,
Подниму упрямую башку,
И взойдет над миром обновлённым
Грозное, торжественное «КУ!!!»