Людмила Колодяжная - Пред иконой стоишь со свечою...

Я хотела бы быть сестрою,
но не Марфою хлопотливой,

а той, что волосами укроет
стопы Его, счастливой

становясь, снова и снова,
от смиренной доли —

быть пленницей Его Слова
исполнительницей — воли,

слушательницей притч в пустыне —
о высокой свече, да о прочем...

О возлюбленном сыне,
вернувшемся в дом отчий.

Я хотела бы Мариею называться —
именем на устах печальным —

чтобы на зов Его отзываться —
утром Пасхальным.

В днях, обвитых лентой оков
победно-шумящих лет,
ты — видишься в тоге учеников,
идущих Ему во след,

в дорогу берущих пустую суму,
без золота, без серебра,
в дорогу, ведущую через тьму
по заповедям добра,

где, словно агнец ты, средь волков,
кротчайший голубь средь птиц,
ты — в грустной горстке учеников,
а я — в толпе учениц...

И все, что Он сказал в темноте,
при свете ты повторишь,
строка твоя подобна черте
над пропастью, где стоишь.

И я уже счет теряю годам,
где свет твой сквозь бытие
мне светит... Душу свою отдам,
чтоб вновь обрести ее.

Развернуты мысли твои в слова,
но взглядом о них скажи,
и я пройду с тобой поприща два —
до самой смертной межи.

Вот оно, небо звездное Тайной Вечери
предо мной на стене — лунный луч ловлю,
время мое позднее, время твое вечное,
я пред фрескою в свете резком стою.

Дни мои погублены, твои искалечены,
звездный луч из окна на стене рубцом,
и тенями лица склонившихся иссечены,
золотой овал стола завился венцом.

Будущего гонцы в Господней горнице,
от неба Вечери стена светла,
только, как Иуда, в круг ясный клонится
тень-предательница — ночная мгла.

Время твое звездное, время мое вечное,
я стою пред фрескою — резкий свет,
небо мое позднее Тайной Вечери,
в каждом нимбе-луночке — лунный след...

Помнишь, мы разделили небо,
как когда-то делили ризы,
слева слышались плачи Глеба,
справа слышались плачи Бориса.

Помнишь, мы разделили дали,
луч рассек мир на две окраины,
на два рая, и в каждом Авель,
святополком-убитый-каином.

Жертвы две — дань на две ладони,
две ладьи в океане Господнем,
в черной ризе да в белой — кони,
братья едут спустив поводья.

Каждый ангелу равен — с неба
каждый облаком-вьется-ризой...
Если слева — молитвой Глеба,
если справа — молитвой Бориса...

Путь наш очерчен грубо,
все ж, различим вдали
темные бревна сруба,
столб ледяной пыли,

голос возвышен трубный —
«Будущее гряди!»,
мы сожжены там будем —
руки крестом на груди

сложим, готовы к смерти,
воздуха рвется слюда,
с оледеневшей тверди
в пламени бездну, туда

в бездну, где сложены ровно,
словно бы без труда,
но с верой — древние бревна,
праведной жизни года

сложены без усилья,
чтобы был легче дым,
руки расправим крыльями —
ангелами взлетим,

жгут ледяные торосы,
в рубище, босиком —
ангелы тоже босы —
к огненной смерти идем...

Ризы голосом разрезаны,
развеваются в полете —
облаками бегут резвыми...
Спим, юродивы, в лохмотьях.

Прорастут слова — их скашивают,
звук, чуть слышный остается —
о княгине Анне в Кашине,
о Саровском чудотворце.

Облаками отгородится
даль родная от чужбины,
провожает Богородица
к облаку-калитке Сына,

к горизонту, до околицы,
до пустынных трав ковыльных...
В час прощальный колокольцы —
ангелов задеты крыльями...

Ризы, сшиты голосами,
отдаляются мелодией —
в высь, покинутую нами...
Спим в лохмотиях, юродивы...

Свидетельством первым
Доселе мир жив,
И ласточек веры
Строги виражи.
Слова Его — стрелы —
«Мария! Я здесь!
Свидетельством первым
Мариина весть.

Девичьему взгляду
Христос, словно сон,
Явился из Сада
В обличье ином.
И тем, что дорогой
В селение шли,
Явился Он строгий
В дорожной пыли.

И те как сумели,
Сказали другим,
Другие не верили,
К чуду глухи.
Но все же — Марии
Учитель, как сон,
Явился впервые
В величье ином.

И ласточка-точка
Ликует, кружит,
Вьет кружево строчки,
Над жизнью дрожит.

Ты несешь в тот далекий проулок
тяжесть жизни — невидимый вес,
над тобою склонился сутуло,
крылья вскинув, невидимый крест,

неизбежный свидетель изгнанья,
знак опалы средь пальмовых кущ,
ты идешь к горизонту сознанья
где глас Божий пробился, как луч,

где твой голос в ответ ему дрогнул,
слившись с кромкою облаков,
ты идешь самой узкой дорогой,
повторяя молитву без слов,

где изжитые жизни рисунки
восстают как эскизы, как сны,
в каждой, словом оставленной лунке,
долго стынет овал тишины,

заполняя проулок далекий
невесомой прохладой небес —
ты несешь неизбежный, высокий,
тенью жизни очерченный крест...

Лён полотенца,
восковая свечка,
закрыта дверца,
будто бы навечно.

Дом заколдован:
голубых глициний
живой волною,
памятью о сыне,

водой холодной,
чашею из глины
дом заколдован
вечным сном о сыне,

чей голос тает
эхом-тенью в нише,
всё — тишина смывает,
слов не слыша...

Лён полотенца,
свечка восковая
горит, как в детстве,
тени созывая...

Уйти... Оставив в тишине покорной
былое, что теперь принадлежа
другим, вернется в хаос черный,
петлей судьбы и в будущем держа

тебя, свиваясь жгучим тёрном,
цепляясь, чтобы ты не мог уйти,
но знал, тропа прочертит мир просторный,
качнувшись — от начального пути...

Уйти... Оставив в памяти прилежной
священный сумрак, стерегущий сад,
уйти, забыть, и знать что есть надежда —
идти вперед, но приходить назад...

Уйти, чтоб сделать шум чужой привычным,
забыв о тишине, что ждет, свята —
тропой ухода, линией безличной
намечена пред бездною черта,

но косо перечеркнутое детство
сбивает шум поющим голоском,
подходит близко, кажется соседством,
на мертвом поле — вечным колоском...

Уйти, чтобы по той тропе вернуться —
к той тишине, что не сумел забыть,
и не из чаши — как дитя, из блюдца —
по сладким каплям горечь дней допить...