Людмила Колодяжная - Пред иконой стоишь со свечою...

Позову — молитвою без слов,
ты откликнешься — горячей речью.

Снежной скатертью падет Покров
на просторный стол короткой встречи.

Глянец окон. Взглянем, даль деля,
облако чуть сдвинет — вечный ветер.

Вздрогнем — как бела уже земля,
розовых берез развиты ветви.

Ангел чуть качнется на часах,
словно воин, вставший за околицей,

и пройдет в раскрытых небесах
по горящей кромке — Богородица.

Ты возьмешь Минеи, иль Триодь,
и тропарь откроешь: глас четвертый.

Кратким гимном отзовется свод,
и скользнет к ладоням Плат простертый.

Вдоль окладов пряди витые,
из глубин иконных глядят —

твоей кисти — живые святые,
отпуская меня в закат.

Божий образ трижды прославлен,
на иконе — следы мольбы,

в доме, что навсегда оставлен
для единственной узкой тропы.

Вслед за мною твой путь проляжет,
вслед за днями продлятся дни,

нас единою цепью свяжет
той тропы над обрывом нить,

где мольбы оборвутся звуки,
где останется тот, кто свят...

Ты идешь к горизонту разлуки,
отпуская меня в закат.

Ворсом снежным в келье
нежно зарос порог,
на Никольей неделе
медлит в овале — Бог.

В Бога — тебе верится,
в голос твой — мне,
в зале овальном — деревце
хвойное, в тишине,

деревце жизни нашей,
срубленое вчера,
хвоя падает в чаши,
полные по вечерам,

скатерти строгая тога
тянется на паркет,
с темной иконы — от Бога
звездный исходит свет...

Ты был отроком... Вспомнишь разве,
когда ты скопировал ту икону —

на райских конях едут два князя,
в красном кафтане, в кафтане зеленом —

цвета юности, цвета выси,
цвета — убитых невинно, нелепо,

плащ, иль риза? — на князе Борисе,
риза, иль плащ? — на князе Глебе.

Едут — ставшие вмиг святыми,
светятся фреской на стенах вечных —

брат убиенный на речке Смядыни,
брат убиенный на Альте-речке.

Страстотерпцы, первые вехи —
их на узких дорогах ставили,

видно ангелы, видно навеки,
против каинов — русских Авелей...

Ангелу надо быть
в небе, то есть далеко, далеко,
где он недоступен мгле,
ангела убить
так легко
на земле...

Каждое звено
в венце
сами плетем-творим,
строчка-нить отзвенела давно:
«Ангела посылаю пред лицем
твоим...»,

Посылаю волею Творца,
России даря,
в Углич-даль.
Рана его — ожерелье-венца —
царствует, как заря,
мечется, как печаль.

Прибавилось тишины,
выше стал Собор —
Царевича Лик
светится из старины,
миру дар — детский взор,
Вечности миг...

Ангела убить
так легко, легко
на земле —
ангелу надо быть
в небе, то есть далеко, далеко,
где он недоступен мгле...

Росла тропа — из Твоей тропы,
но не был Ты узнан миром.

А я Твои обмывала стопы
на Вечере тайной, мирром.

За словом Твоим восходила, учась,
по водам, пескам, по тверди,

Но словно лучом, был пронизан час
Твой — ожиданием смерти.

И я к распятию шла в пыли,
распята Твоею болью.

И я смотрела, как рос вдали
Твой крест, обвитый Тобою.

Я знала, что Ты побывал в аду,
и в день вернулся весенний...

А я встречала Тебя в Саду,
плача, в час воскресенья...

Вдоль окладов пряди витые,
из глубин иконных глядят —

твоей кисти — живые святые,
отпуская меня в закат.

Божий образ трижды прославлен,
на иконе — следы мольбы,

в доме, что навсегда оставлен
для единственной узкой тропы.

Вслед за мною твой путь проляжет,
вслед за днями продлятся дни,

нас единою цепью свяжет
той тропы над обрывом нить,

где мольбы оборвутся звуки,
где останется тот, кто свят...

Ты идешь к горизонту разлуки,
отпуская меня в закат.

В той опустелой келье
облака рос туман,
крылья дверей запели,
пал пред Христом Иоанн.

Преображенный странник
переступил порог,
не различить в тумане —
брат ли, учитель, Бог...

В свете утреннем скудном
встал Открывающий путь,
Иоанновы кудри
перетекли на грудь,

переплетались с речью,
полнящей пустоту,
крыльями пали на плечи
Иоанновы руки — Христу,

застыли тенью нерезкой
над туманным плечом,
облаком стали, фреской,
вспыхнувшей под лучом.

Если кротко воздух времен вдохнуть,
строка за строкой прольется.

Привидится: Бог присел отдохнуть
в самарийской земле, у колодца.

Увидится: вдоль горизонта, вдали,
облаков вечереющих проседь.

Бог присел близ участка земли,
Иаковом данной Иосифу.

Ласточка успеет крылом черкнуть
по уходящему в темноту своду.

Женщина не успеет почерпнуть
из Иаковлева колодца воду,

услышав глас Божий — «Пить мне дай...» —
Глас, очерченный вечной печалью.

Переполнится, через край,
сердца сосуд — Его речами.

Голоса-тропы рябит изнанка,
узелки затянуты искусно,

каждый — помнит чашу самарянки
с родниковым словом Иисуса —

с вечностью вечерней у колодца,
путником поникшею усталым —

словом острым, как осколок солнца
в чаше снега по-апрельски талом,

лучиком — по веточкам, по жилам
восходящим в вербенные свечи

чтоб душа, дыша, жила-служила —
далями молитвы залит вечер.

Вечности вечерней миг-изнанка,
узелки затянуты искусно

памятным движеньем самарянки,
чашу подающей Иисусу.

Я хотела бы быть сестрою,
но не Марфою хлопотливой,

а той, что волосами укроет
стопы Его, счастливой

становясь, снова и снова,
от смиренной доли —

быть пленницей Его Слова
исполнительницей — воли,

слушательницей притч в пустыне —
о высокой свече, да о прочем...

О возлюбленном сыне,
вернувшемся в дом отчий.

Я хотела бы Мариею называться —
именем на устах печальным —

чтобы на зов Его отзываться —
утром Пасхальным.