Лев Маляков - Свидание

Бог весть какими шел путями,
Чтоб видеть,
                 слышать,
                               просто жить.
Из лыка первыми сетями
Меня пытались изловить.

А я в воде, подобно блику,
Был удивительно живуч,
Взлетал, над лесом легче крика
И прятался в наплывах туч.

И не случайно,
Лишь стемнеет,
Сажусь я молча на крыльцо.
Моя душа, как даль, светлеет,
Подставив космосу лицо.

От непонятного застыну,
Чему-то горько улыбнусь
И, распрямив внезапно спину,
Навстречу звездам засвечусь.

Борода на широкой груди,
И ручищи —
                 дубовые плахи.
Возлежит он в посконной рубахе.
Бесконечность его впереди.

А ведь был он —
                        солдат хоть куда:
Он в разведку ходил,
                                а в атаке —
Не видали такого рубаки!
На подушке алеет Звезда.

Он как будто глядит из-под век,
Вспоминая,
                чего не успето?
От забот задыхается лето,
Да не властен помочь человек.

Не прибавить теперь,
Не отнять —
Все свершилось от точки до точки.
Возле гроба горюнятся дочки,
Сыновья попритихли и зять.

Встрепенулся подстреленно крик —
Не сдержалась студентка,
                                       меньшая…
Головою вот-вот покачает —
Не любил беспорядка старик.

Он предвидел беду наперед —
Заготовил себе домовину…
Похоронного марша кручина
Над толпой величаво плывет.

Замирают от марша в груди
Громогласные охи и ахи…
Возлежит дед в посконной рубахе.
Бесконечность его впереди.

Кардиология.
Просторная палата.
Костлявый кто-то спрятался в углу.
Так вот она —
                    за все,
За все расплата…
Вдыхаю воздух —
                           вязкую смолу.

И потолок,
              как палуба, покатый,
От лампочки —
                       зеленые круги.
А мысли заблудились вне палаты:
Друзья оставлены,
Не прощены враги…

А тот костлявый, в белом,
                                        шевелится,
Зовет меня —
И я к нему иду.
А сам кричу:
«Дай руку мне, сестрица!»
Но губы лишь бормочут
                                     как в бреду.

Ночь наседает, но опять не спится,
Все кажется:
Я здесь давным-давно…
За что бы в этом мире зацепиться?!
И взгляд нашел рассветное окно.

И до меня за сотни лет
С утра, как новоселы,
В полях —
              едва взыграет свет —
Гудели важно пчелы.

Стояли смирно у воды
Покорные ракиты.
Грузнели к осени сады
Анисом знаменитым.

В реке гулял ленивый сом
И утка жировала…
Одних —
            забыл родимый дом,
Других —
            давно не стало.

За что же я в такой чести —
Иду тропой земною…
И без меня всему цвести,
Но лучше бы — со мною.

Усохла на болоте гоноболь,
Копна беспомощно осела у овина…
Под ветра вой свою вверяю боль
Листу просторному, как снежная равнина.

Достанет ли его — беду вобрать,
Что на сердце лежит
                                булыжником замшелым?
Враги могли повесить, запытать,
Железом и огнем терзая тело.

Слова текут кровавой бороздой:
Орда фашистов.
                      Беженцы.
                                     Поруха…
И брата жизнь, сгоревшая звездой,
И на сто партизанских верст
                                             одна краюха.

Черным-черно по белому листу:
Карателей облава — мы в капкане.
Гремят отмщеньем взрывы на мосту…
Все в памяти моей, как на экране.

За двадцать миллионов дать ответ!..
Гляжу на лист бумажный безнадежно.
Да что там лист!
                        Для горестей и бед
Была бы впору степь
                                с ее немым безбрежьем.

Не объять материнскую душу,
Беспредельны просторы ее…
Ты прости, что покой я нарушу,
Житие вспоминая твое.

«Житие» — не обмолвное слово,
Ты и вправду святая была:
На деревне умела любого
Отвести от корысти и зла.

И умела легко, величаво
Уживаться с нелегкой судьбой.
Деревенских детишек орава,
Как за матерью, шла за тобой.

Ты учила не плакать от боли
И в работе себя не жалеть.
Даже наше тяжелое поле
При тебе начинало светлеть.

А когда захлестнуло ненастье,
Ты, себя втихомолку казня,
Материнской суровою властью
Посылала в разведку меня…

И, склонясь надо мной молчаливо —
Состраданье само и любовь, —
Ты не взглядом ли раны лечила,
Из которых бежала, сочилась
Сквозь бинты воспаленная кровь?

Я с морем остаюсь наедине
И слушаю его тревожный ропот…
Припоминаю свой моряцкий опыт,
Что якорем заилился на дне.
Я с морем остаюсь наедине.

Слова, что камни, падают в прибой,
Дробя закат в багровые фонтаны.
На непогоду загудели раны,
Напоминая мне последний бой.
Слова, что камни, падают в прибой.

Товарищей пучина погребла.
В смертельный шторм не многим пофартило…
Ревело море — братская могила.
Тонуло солнце.
Подымалась мгла.
Товарищей пучина погребла.

И час, и два я слушаю прибой,
Внимаю голосам братвы отважной.
Во тьме маяк засветится протяжно
Звездой неповторимо голубой.
И за полночь я слушаю прибой.

В учениях и на парадах
Себя показать я не мог —
Свое отлежал я в засадах,
В снегах у опасных дорог.

Свое отходил я в атаки —
До самой победной весны…
Не мины взрываются — маки
На длинных дорогах войны.

Горят они ярко и нежно
Среди золотистых хлебов.
Российское поле безбрежно,
Как вечная наша любовь.

Дарован сердцу, как металлу,
Природой прочности запас.
Война меня огнем пытала
И подымала на фугас.

Метель меня лобзала жгуче
За тем изрытым большаком.
Друзья под ивою плакучей
Лежат, присыпаны снежком.

Что ж, беды поздние полегче,
Но точат медленно, как ржа.
Их не зальешь и не залечишь
Они зарежут без ножа.

И сердце, кажется, зайдется —
Не хватит прочности ему.
Ну а пока что бьется, бьется,
И что мне делать остается —
Как не довериться ему?

Наш проселок бойцы-пешеходы
Утоптали за горькие годы.
Шли туда,
Где орудий раскаты,
По нему в сорок первом солдаты.

Укатали проселок обозы,
Застелили листвою березы,
Сапогом да узорчатой шиной
Пропечатана вязкая глина.

На виду у израненных елок
Уходил за деревню проселок.
Опоясав низину подковой,
Заворачивал в клевер медовый.

Вдоль ракитника вел над рекою,
Прятал в спелую рожь с головою.
Под волнистым шуршащим навесом
Убегал к синеватому лесу.

И выводят проселки такие
На просторы великой России.