Николай Максимов - Голое небо

Когда я безумно устану
От вечных словесных трудов,
Когда сочинять я не стану
Назойливо-ярких стихов,

Когда до конца я истрачу
Запасы бенгальских огней, —
Я знаю, я тихо заплачу
О жизни нелепой моей.

И вспомню те ранние зори,
Когда я был радостно нов,
Они утонули в позоре
Надуманно-ярких стихов.

А ты, поэт, мечтатель и повеса,
В «сегодня» видел лишь врага,
Гулял в веках и гущу их навеса,
Как ветви, мягко раздвигал.

И пусть надменны силы тяготенья,
И тихо катятся века,
Но за оградой первого стремленья
Даль осязательно близка.

И будет мир единой, стройной цели,
Благие, мертвые сады,
И для него в мечтах твоих созрели
Железных мускулов плоды.

И музыке торжественного слова,
И соловьям стальным внемли,
И полюби грядущий рай плодовый,
Созданье лучшее земли.

Ты не боец, и ты стоял в сторонке
От бурь и битв, и ты не знаешь сам,
За что тебе дается голос звонкий
И вдохновение приходит по ночам.

Ах, молодость и силы для того ли,
Чтобы лишь изредка, едва-едва,
От дикого вина гражданской воли
Твоя кружилась голова.

И вот опять чужой звериной сшибке,
Ты слышишь песни нежной старины,
Или губам твоим лишь по ошибке
Напевы звучные даны.

В квадратной келье длительно и мерно,
Моя надежда, умирала ты
И меркла средь вечерней темноты,
Как этот луч над башенкой химерной.

А все-таки моя дрожит рука
Над колбами, над порошком растертым,
Неугомонные звенят реторты,
Как музыка волшебная, пока —

Не помутится бедное сознанье,
И с наступленьем завтрашнего дня
Мне не почудится, что все вокруг меня
Лишь золота чистейшее сиянье.

Что ни звук — неудачи и промахи,
И не могут слова передать
Эти чары дурманной черемухи,
Этих белых смертей благодать.

Формы, запахи, звуки весенние,
Я назвать их, назвать лишь могу,
Ах, поверил я в глупом волнении
Бормотанью бессвязному губ.

«Но взгляни: эти дымно-молочные
Осыпаются мягко цветы,
И не стоят такие непрочные,
Чтобы вечное выдумал ты.

Полюби же блестящие промахи,
И веселых смертей благодать,
И словами нарядней черемухи
Дни печали сумей засыпать».

И зачем мне нужно слово,
Право, лучше спать,
Чем из воздуха ночного
Слово создавать.

И напрасен лунный зоркий
И пытливый взгляд,
Вещи спряталися в норки
И глубоко спят.

Тихо. Тихо. Только мышки
Путаются тут,
И одни слова-пустышки
По ночам живут.

Осенний ветер воет выпью,
Противны, мутны облака,
Я с воздухом болотным выпью
Тебя, вечерняя тоска.

Я сам спокойный и незрячий,
Как это ласковое дно,
И молодость в воде стоячей
Я утопил давным-давно.

И стала медленной и ржавой,
Шершавым воздухом дыша,
Поющей, безобразной жабой
Моя бескрылая душа.

А серый ветер стонет выпью,
И всё мутнеют облака,
Я с воздухом болотным выпью
Тебя, вечерняя тоска.

Не наша ведь забота и вина,
Не нами создано то время года,
Когда, на крестный путь осуждена,
Красой веселою блеснет природа.

И золото гнилое расцветет,
И мы поймем: не может быть иначе,
И мощный мир всю душу отдает
За краткий миг болезненной удачи.

Таков закон. Когда в осенней мгле
История, когда мертво и пусто, —
Всего нарядней и всего голей
Бесплодное, но дивное искусство.

Есть жизни, как игральные мячи,
Такие легкие, но есть иные,
Не смех, а смерть таят их роковые
Забавы — метеоры и смерчи.

Бывает в мире замкнуто и гладко,
Как солнечная милая площадка,
И простодушно катится игра,
То снова беды мчатся через край.

И в вечном беге дышит вдохновенье,
И в самый черный, самый голый год
Я чувствовал: за вековой исход
Трагическое билось поколенье.

И думал я: «Как тягостен ваш труд,
Борцы за век, но завтрашнею сменой
О, нет, не вы, но юные спортсмены
Уверенной походкою придут».

И вот сегодня труд мой не тяжел,
Веселый труд — повсюду слышать время,
И сознавать, что уж иное племя
Вот здесь играет в ветреный футбол.

Не коронован я молвой стоустой
И прохожу по миру налегке,
Я не с державным яблоком в руке,
Я с глупым мячиком искусства.

А небо дымное грозится мне,
И голый год взрывается гранатой,
И все грозой военною объято
В глухой и бедной нашей стороне.

Но говорить могу лишь о покое,
И образы мои давно нашел:
Плодовый рай и ветреный футбол
И небо нежно-голубое.

Не музыка, — но почести и слава,
Они одни тревожили мой сон,
И я впитал их сладкую отраву,
И был я жадно в ремесло влюблен.
О тайна небывалого состава,
О яркий лак и самый твердый клен.

И вот зажег я солнце матерьяла,
У дерева блестящего исторг
Звук полнотой и мощью небывалый,
И неожиданно душа узнала:
Есть в музыке сиянье и восторг!

Когда в ночной зловещей тишине
Я ветра слушаю напев старинный,
Воспоминания летят ко мне
И тянутся теснее цепью длинной.

И я могу свободно выбрать срок,
И повести обыкновенно-длинной
Найти срывающийся эпилог,
Как завершают слабые терцины.

Ну что ж, хоть я ненужный и калека,
И безнадежно сонный и больной,
Но я доволен: над моей страной
Я слышал ветер праведного века.

И чувствовал, исполнен вдохновенья,
Тот новый мир, где солнце и тепло,
И для которого при мне росло
Здоровое, живое поколенье.

Нет, не нарядного Ромео
Вы видели перед собой
На фоне лунно-голубом,
От ужаса уже немея.

Не виртуозное блистанье,
Не позы умной красота,
Нет, настоящее страданье
С дрожащими углами рта.

С неповторяемой тоскою
Огромных подведенных глаз,
Со складкою на лбу такою,
Что в жизни может быть лишь раз.

И я когда-нибудь раздвину
Мою заученную роль,
И буду я безумцем Кином,
Бесстыдно обнажая боль.

Не виртуозное блистанье,
Не позы умной красота,
Нет, настоящее страданье
С дрожащими углами рта,

С неповторяемой тоскою
Огромных подведенных глаз
И с песней сильною такою,
Что в жизни может быть лишь раз.