Николай Максимов - Голое небо
Песнь будущего
Будут глубже и глубже все вещи
В грудь земную врастать и врастать,
А тяжелые песни зловещей
Над землею сурово звучать.
Этим ритмам не будет предела,
А земному тверденью границ.
Станет камнем живущее тело,
Камнем маски застывшие лиц.
И тогда мудрецы и поэты
Воспоют не улыбки, мечты,
Только мощь отвердевшей планеты,
Только праздник стальной красоты.
«Да, я поэт, но мой пчелиный труд…»
Да, я поэт, но мой пчелиный труд
Ведь не оценят нынче, не поймут,
И за словесный, сладкий, вечный мед
Никто, никто мне руку не пожмет.
Игра
Игра… игра… бессмысленно и пусто,
Играя нами, эта жизнь пройдет:
То мучает, то звучное искусство
Нам в утешение дает.
И новые игрушечные души
Вдувая в наши грубые тела,
Звучанье музыки легко заглушит
Добра суровые колокола.
И оглушенные, как мы услышим
Хоть что-нибудь из шума бытия?
И опьяняясь звуковым гашишем,
Что знаем мы? Лишь сладость забытья.
Но пусть играют тени и обличья,
Пусть возбудительно они остры,
Нам не забыть о смерти, о величье
Последней роковой игры.
Первый снег
Все это так банально,
Как сказочка Перро,
И в рощице печальной
Сияет серебро.
Она, как та царевна,
Уснет под гул угроз,
А этот ветер гневный —
Как фея — Карабос.
И над широким кленом,
Забыв свой красный плащ,
И с криком, и со стоном
Колдунья злая вскачь.
Пусть. Я-то знаю мудрый
Банальный эпилог,
Что принц золотокудрый
Все оживляет в срок.
И вновь под знойной лаской
Растает серебро,
О, вечная развязка
По сказочке Перро.
«Целый мир с горами и морями…»
Целый мир с горами и морями,
С тесным строем золотых светил,
Все, что бережно хранила память,
Образ твой сегодня заслонил.
Как найду потерянные вещи,
Белый свет и синий небосвод?
Но любовь все ближе и зловещей,
Ничего она мне не вернет.
«В ночном застывающем страхе…»
В ночном застывающем страхе,
В тумане томлений ночных,
Трехстопный простой амфибрахий
Мне ближе размеров других.
О, слушать упрямый, негибкий
Напев с удареньями бед
И чуять: не будет ошибки
В моей неуклонной судьбе.
Старинный пейзаж (Сонет)
Все вижу я коричневатый дом,
Такой уютный и такой старинный,
И серебристые вдали равнины,
И вязы, и дубы в саду глухом.
Так ясен день. И тишина кругом.
Здесь, верно, жизнь рассказ спокойный, длинный:
Рожденья, свадьбы, мирные кончины,
Гармония в грядущем и в былом.
Но чу! — Вдали разводят мост подъемный,
Вода под ним застыла ртутью темной,
На серой башне огонек зажжен.
И наползают сумерки, и тени
Уж подготавливают черный фон
Для самых жутких, диких преступлений.
Казанский собор
Где тротуар за длинной цепью
И неожиданный простор,
И где зовет к великолепью
Огромный сумрачный собор,
Я столько раз стоял взволнован
Его спокойной простотой,
И вереницей дум окован —
Окаменелый и немой.
О, если б и мои творенья,
Созданья ветреной мечты,
Умел бы я слагать, как звенья,
И камни вечной красоты!
Сальери
Я с каждым днем безмолвней и суровей,
Что ж, есть во мне биенье жадной крови,
Но музыкой она не потечет.
И я таю в заученном размере —
(О, ремесло и головной расчет)
Глубокую трагедию Сальери.
«Играют вечерние дымы…»
Играют вечерние дымы,
Пылают костры на снегу,
Где ты, что была мной любима?
Я имя твое берегу.
И дни мои — пламень и дымы
Легки, и со мной благодать:
Твое белоснежное имя
До смертных часов повторять.
«Все мы дети. Что мы знаем?..»
Все мы дети. Что мы знаем?
Простодушно мы играем,
Коротаем жизнь свою
В нами созданном раю.
А потом, когда напрасны
И веселье, и игра, —
Скажет смерть с улыбкой ясной:
«Успокоиться пора».
Екатерингоф
Старый парк Екатерины.
Липы, клены и дубы,
Точно пруд, заросший тиной,
Спят минувшие судьбы…
И не вспомнить без усилья
Все величье прежних дней…
Далеко уплыли крылья
Белоснежных лебедей.
И немного даже грустно:
Вместо пышных париков —
Парики кочней капустных
Возле вымоченных дров.
Да выкрикивают бодро
Папиросники: «Сафо»;
Нет, о прежнем, пышном, гордом
Здесь не вспомнить… ничего!
Только вечер величавый
Помнит прежние судьбы,
И как будто старой славой
Озаряются дубы.
Средневековье
Мне грустно, друг. И не моя вина,
Что наши дни мне так докучны были,
Ах, я другие помню времена,
Которые уж вы забыли.
И я гляжу на белую луну,
В довольстве мирном навсегда изверясь,
Я вспоминаю страшную страну,
Где даль пустынна и тревожен вереск.
Грущу, томлюсь. И не моя вина,
Что мне одно средневековье мило,
И что его зловещая луна
На этом небе мертвенно застыла.
Ma bougie s’eteint
Je suis triste. Mon feu s’eteint.
Oh, la mort pour tous est cruelle.
Et la meche alourdie soutient
Ce qui reste de ma chandelle.
Ce feu qui s’eteint si joyeux
Quelle detresse l’ennivre,
Il sait que le fond est pitieux
Du puits qui l’entoure de cuivre.
Il espere encor tout tremblant,
Mais с’est a peine qu’il respire…
Oh, douleur, oh, mort! A1’instant
Il va se noyer dans la cire.
Лоцманский остров
Поля закатные грустят,
Хрустальный алый взгляд.
Вдали подъемные краны
Недвижны и черны.
О, это магов черный рой,
Высоко над землей,
Забывшись в полусне,
В предлунной тишине.
Лишь волны гладкому песку
Чуть шепчут про тоску, —
Так зарывается больной
В подушку с головой.
Лишь ветви темные дерев,
Порою не стерпев
Хрустальный, ровный, алый взгляд,
Чуть-чуть зашелестят.
О, эту грусть не выпить им,
Все тоньше дальний дым.
«Весь день мой исполнен заботы…»
Весь день мой исполнен заботы,
И я оглушен ей, пока
Под вечер листочков блокнота
Моя не коснется рука.
И снова могущество мага,
И день свой огромный отдашь
За этот клочочек бумаги,
За этот живой карандаш.
«Трагические древние герои…»
