Евгений Евтушенко - Мама и нейтронная бомба

Мама,
       я читаю сегодняшние газеты
сквозь прозрачных от голода детей Ленинграда,
пришедших на всемирную елку погибших детей.
Пискаревские высохшие ручонки
тянутся к желтым фонарикам
                             ёлочных мандаринов,
а когда срывают,
                    не знают, что с ними делать.
Дети Освенцима
           с перекошенными синими личиками,
захлёбываясь газом,
                     просят у деда-мороза с ёлки
стеклянный шарик,
                          внутри которого
хотя бы немножечко кислорода.
Вырезанные из животов матерей
              неродившиеся младенцы Сонгми1
подползают
                к рыдающему Серому Волку.
Красная Шапочка
                    пытается склеить кусочки
взорванных бомбами
                     детей Белфаста и Бейрута.
Сальвадорские дети,
            раздавленные карательным танком,
в ужасе отшатываются
                              от игрушечного.
Бесконечен хоровод погибших детей
                             вокруг их всемирной ёлки.
А если взорвётся нейтронная бомба,
                         тогда вообще не будет детей:
останутся только детские сады,
                         где взвоют игрушечные мишки,
плюшевую грудь
     раздирая пластмассовыми когтями
                                                     до опилок,
и затрубят надувные слоны
                               запоздалую тревогу…
Спасибо, Сэмюэл Коэн
                           и прочие гуманисты,
за вашу новую американскую «игрушку» —
по ту, которой играют дети,
а ту, которая играет детьми,
пока не останется ни одного ребенка…
За исчезновение очереди в «Детском мире»,
за переставшие быть дефицитными бумажные пелёнки,
за Диснейленд,
           в котором теперь
                              никто
                               ничего не сломает,
за кукол,
    которым не угрожает жестокое отрыванье косичек,
за окна,
      которые не разобьются
                            от невежливого мяча,
за карусельных,
                      навеки свободных лошадок,
поскрипывающих в мировой пустоте,
за бережно оставленные на бельевых веревках
детские колготки,
                  которые никогда не порвутся
от пряток среди колючек…
Настанут последние всемирные прятки.
Детей не будет.
                        Взрослых не будет.
На целехоньких улицах
                    будут лежать целехонькие часы
с застегнутыми браслетами и ремешками,
                          ещё сохраняющими форму
                                             исчезнувших рук,
осыпавшиеся с пальцев обручальные кольца,
опавшие с женских мочек
                        бирюзовые и другие серёжки,
и только целехонькие пустые перчатки будут сжимать
целёхонькие баранки целехоньких автомобилей.
Вся международная выставка ног в Перудже
испарится:
          останутся лишь опустевшие туфли
с горсточками пепла на стельках с золотым тисненьем,
и между этих замшевых и лакированных урн
будет ползать,
                   обнюхивая каблуки,
полурасплавленная цепочка
со щиколотки
              испарившейся перуанки.
Мамы тоже не будет.
                    Останется только киоск,
на котором перелистывает атомный ветер
ставшие антикварными плесневеюшие издания:
еженедельник «Футбол-хоккей»,
                     журналы «Америка» и «Здоровье».
И только призрак превратившегося в пар
                                              маминого мясника
будет по привычке оставлять
                                   призраку моей мамы
призрак мороженой курицы —
                         соотечественницы Мопассана
из страны,
         где на книжных полках целехонький Мопассан
и ни одного уцелевшего соотечественника.
И увидит, нажав хиросимскую кнопку,
                                      новый майор Фирби,
как превратится Европа
                             в мертвую Евросиму,
и майор не успеет сойти с ума,
                      ибо сам превратится в призрак.

Мама редко высказывается о политике,
но вот что она сказала однажды,
вернувшись из магазина обоев,
расположенного на бульваре Звёздный,
где ей пуговицы невзначай оборвали,
когда «выбросили» обои из ГДР:
«Боже,
        до чего доводит жадность к вещам.
Из-за этого, наверно,
             и придумали нейтронную бомбу…»
И я представил
                   миллионы магазинов мира,
набитых обоями,
                       норковыми манто,
бриллиантами,
                  итальянскими сапогами,
японскими проигрывателями,
                       датским баночным пивом,
где будет всё,
                  но исчезнет одно —
                                          покупатель.
Подушки начнут воровать из музеев
                         неандертальские черепа.
Рубашки
     сами себя напялят
                         на статуи и скелеты.
Детские коляски будут качать
          заспиртованных младенцев из мединститутов.
Бритвенные лезвия
                      захотят зарезаться
                                           от одиночества.
Состоится массовое повешение
                                галстуков на деревьях.
Книги устроят самосожжение,
                           тоскуя по глазам и пальцам.
Вещи, возможно, адаптируются.
              Вещи сами начнут ходить в магазины
и, наверно, устроят всемирную свалку,
когда пройдёт непроверенный слух,
что в каком-нибудь магазине на окраине
                                       «выбросили» человека.
Вещи обязательно политически перессорятся,
и, возможно, какой-нибудь зарвавшийся холодильник
придумает новую нейтронную бомбу,
уничтожающую только вещи
и оставляющую целехонькими
                                          людей…
Но что останется,
                      если людей не осталось?
Поднявший атомный меч
                         от него и погибнет!

Над обезрыбевшим Тибром ночью
витают не призраки легионеров,
а наркоманов дрожащие тени,
с ноздрями, белыми от кокаина,
с руками, исколотыми насквозь.

По старой своей подмосковной привычке,
я каждое утро бегал над Тибром
и слышал люд кедами тоненький хруст.
Я остановился однажды
                                 и вздрогнул,
увидев десятки разбитых ампул
и одноразовых шприцев,
                                   а рядом
валявшееся в итальянской крапиве
чье-то растоптанное лицо.
Лицо было русским.
                          Было крестьянским,
с красным гончарным загаром работы,
с белыми лучиками морщинок
возле особенных —
                          вдовьих глаз,
чуть притененных белым платочком
в черную крапинку —
                            будто остался
пепел войны на платке навсегда.
А почему глаза были вдовьи —
я объяснить бы не смог, наверно,
но женщина эта сноп обнимала
на поле,
            остриженном по-солдатски,
и так прижималась к снопу головой,
словно к чему живому,
                                 родному,
будто она прижималась к мужу,
войной отобранному у неё.

Эта вдова оказалась в Риме
среди пейзажных цветных фотографий
на смятой рекламке Аэрофлота,
кем-то забытой на берегу.
Был скомкан в гармошку Василий Блаженный,
разодраны тоненькие берёзы,
и грязный оттиск чьего-то ботинка,
как штемпель забвенья,
                              лежал на лице.
Подошва неведомого наркомана
на это лицо невзначай наступила,
когда, закатав свой левый рукав,
он правой рукой вводил себе в вену
забвенье о будущем атомном пепле,
который возможен,
                        если возможно
забвенье о пепле прошедшей войны.
Забвенье уроков истории —
                                       это
не что иное,
                как наркоманство.
Какая разница, что за наркотик:
ампула
            или просто поллитра
за пазухой у наркомана футбола!
А телевизорные наркоманы!
Для них телебашни —
                         гигантские шприцы,
вкалывающие под кожу забвенье.
И даже невинный зубной порошок —
наркотик,
             если трусливый язык
держат за вычищенными зубами.
Мебель,
            сервизы,
                        машины —
                                    для многих
это наркотики в твердом виде.
Были бы в жидком виде дубленки,
шприцем
            их впрыскивали бы под кожу
жалкие наркоманы вещей!
А наркоманы власти и денег!
Неужто всемирным штемпелем чёрным
подошва атомного наркомана
наступит
            сразу
                    на все
                             лица,
как на крестьянское вдовье лицо?!
«Да,
     наркомания — это проблема…» —
кто-то вздохнул у меня за спиной.
Это сказал пожилой итальянец,
привязывая пропотевшую майку
вокруг добродушного живота
и прямо на россыпи ампул разбитых
перешнуровывая свой кед.
«А может быть, —
                        он усмехнулся, —
                                         мы с вами
тоже немножечко наркоманы?
Бегаем как сумасшедшие утром,
а не убежишь от себя никуда!
Так спрашивается —
                      для чего нам бегать?»

Но все-таки он побежал,
                                  и неплохо.
Сквозь кеды просматривался артрит,
но икры пружинили как молодые,
и капли с облезлого носа летели
в крапиву
            на ампулы и на песок.

И я побежал.
                  Через Тибр перепрыгнул
и оказался в Москве у киоска,
где мама раскладывала газеты,
как будто бы свой ежедневный пасьянс.
Я тихо сказал ей: «Одну «Вечерку»…»
«Послезавтрашнюю?» —
                            спросила мама,
не поднимая усталых глаз
и голос мой не узнав из-за шума.
Я оторопел.
                  Мне порой давали
в редакциях завтрашние газеты,
но послезавтрашние —
                               никогда.
Я потоптался.
                   Сказал: «Не надо…
Лучше вчерашнюю, если можно…»
И мама вздохнула грустно и горько:
«Никто послезавтрашних не берет…»
И я побежал от мамы,
                                от страха
взглянуть в послезавтрашние газеты
и оказался в Италии снова
и в каждой встреченной итальянке
видел будущую вдову.
Вдовы будущие в соборах
с трупами будущими венчались.
Вдовы будущие рожали
будущих убитых младенцев,
которым одна достанется елка —
всемирная елка погибших детей.
И мне закричал мальчишка-газетчик,
роняя сопли на заголовки:
«Синьор,
            послезавтрашние газеты!
И вы не хотите?
                       О мамма мия!
Какими все трусами стали, синьор…»

Страшно заглядывать даже в завтра,
а в послезавтра —
                        мороз по коже,
вдруг там лежит ледяная пустыня,
где на земле даже вдов не осталось,
а вся земля оказалась вдовой?
И только висит Христос опустевший,
в ладони которого вбиты, как гвозди,
шприцы отчаявшихся наркоманов…

Быть может, об этом пророчески думал
художник великого кватроченто,
нарисовав на холсте не Христа,
а только пустую его оболочку?
Тогда еще не было ядерной бомбы
и ее лицемерной дочки — нейтронной,
но если не бомба нейтронная,
кто же
на этой картине, такой современной,
навек уничтожив Христа самого,
кожу его приберег для пошива
сапог,
        кошельков
                       и хозяйственных сумок
в грядущих освенцимских мастерских?

И я крикнул Христу сквозь рев самолетов:
«Христиане с бомбами —
                                  не христиане!
Убийцы людей —
                      это христоубийцы!
Чего ты добился?
                        Ты распят, и только…
Зачем ты сказал, что все люди — братья?
Зачем восходить на голгофы, если
Голгофой атомной кончится всё?!»
И закружились блоковской вьюгой
все послезавтрашние газеты,
и тихо к Христу подошла моя мама,
кожанкой воинствующей атеистки
его опустевшее тело прикрыв,
и выдохнула нечаянно:
                                  «Бедный…»