Евгений Евтушенко - Мама и нейтронная бомба

Когда-то мама была активисткой
Союза воинствующих безбожников.
Кажется, он и теперь существует,
воинствуя, впрочем, гораздо скромнее.
Раньше воинствовали —
                                в прямом
и переносном смысле —
                                безбожно.
Но бабушка тайно меня окрестила,
и был у меня освящённый крестик,
который лежал в жестяной коробке
от николаевских леденцов
рядом с поблекшим Георгием деда
и устаревшим значком,
                              где горели
четыре буковки: МОПР.

А в сорок пятом открыла мама
неподдающуюся коробку,
и соскользнули с её ладони
медали Отечественной войны,
звякнув о мой ненадеванный крестик.
Наши реликвии в этой коробке
соединились, как в братской могиле
и краткая надпись была на крышке
как на плите жестяной надгробной
над леденцовым купцом,
                                    забывшим
добавить к фамилии инициалы:
«Ландрин».

Мама
       выйграла
                   Отечественную войну.
Мама пела на фронте с грузовиков
                                 и даже с «катюш»,
и танки, в бой уходя,
                           на броне увозили
серебристые блестки с концертного платья мамы
и увезли её голос,
               пропавший без вести на войне.
После войны
         моя мама
                пела в фойе кинотеатра «Форум»
рядом с буфетом,
          где победители Гитлера пили пиво,
обнимая девчонок в прическах под юную Дину Дурбин,
но слушая сорванный голос
                       худой некрасивой певицы
и даже не подозревая,
                             что и она —
                                     победитель.
Мы молча брели из «Форума»
           в наш дом на Четвёртой Мещанской,
и концертное платье мамы,
             отдавшее танкам все блёстки,
по асфальту шурша, зацепилось
                   за лежащий совсем одиноко
лейтенантский погон,
                         на котором
чуть блестели три звёздочки.
                                    Больше
не блестело вокруг ничего.
Дома мама сняла свой парик морковного цвета,
и её голова,
                  обритая после тифа,
стала совсем беззащитной,
             как голова молоденького солдата,
когда он снимает
                    свою ненадёжную каску.
И я зашептал,
              глотая сухие слезы позора:
«Мама,
         ты больше не будешь петь!»
И мама заплакала,
                         но послушалась.
Мама
      выйграла
                   Отечественную войну
и проиграла
                  свой голос.

Мама стала работать в Мосэстраде
администратором детского отдела,
волоча на себе меня
                             и сестренку,
брошенную моим отчимом
(одновременно кудрявеньким и лысеньким
                                              аккордеонистом)
после её нежелательного появленья
в мире,
          наверное, состоящем
наполовину
               из детей нон грата.
Мама брала домой
                           работу налево
и переписывала рапортички концертов,
где проставляла
    фамилии авторов исполняемых произведений,
после чего
       на их сберегательные книжки
                                     капали деньги.
Единственная сберкнижка мамы
была всё та же коробка «Ландрин»,
где очень редко соприкасались
деньги
         с медалями Отечественной войны.
Покачивая кроватку сестрёнки
носком ботинка,
                        разбитого вдрызг
на пустырях о консервные банки,
и слушая хриплую скороговорку
Вадима Синявского с берегов
весьма туманного Альбиона,
где Бобров прорывался
                                   к воротам «Челси»,
я переписывал эти треклятые рапортички
и добросовестно увеличивал вклады
Блантера,
            Соловьева-Седого,
Фатьянова,
              Цезаря Солодаря,
а после фамилии Дунаевский,
так часто встречавшейся,
                                    что темнело
в глазах от усталости,
                              ставил «И. Дун.».
Из-за этого
       у меня навсегда испортился почерк.
Но когда попадалась фамилия
                                          Шостакович,
я почему-то старался её выводить
                                        покрупней.
Иногда,
      почти засыпая
             от переписывания чужих фамилий,
где-нибудь
            между «Матрёшкин» и «Трёшкин»
я ставил своё
                 никому не известное имя
и смотрел на него с непонятным чувством,
а спохватившись,
                       зачеркивал…

К маме приходили гости —
                              ёлочные деды-морозы,
из красных шуб доставая
                              черноголовую водку,
и пожилые снегурочки,
                               одна из которых была
второй пли третьей женой
                          полузабытого имажиниста,
чье имя Вадим Шершеневич
                       я не встречал в рапортичках.
Женщина-каучук,
     уставшая быть змеёй,
               превращалась в домашнего котёнка
и свернувшись калачиком в кресле,
                      вязала моей сестренке пинетки.
А Змей Горыныч, по прозвищу Миля,
               расчерчивал пульку для преферанса
и очень старался проигрывать маме,
потому что он знал,
                какая у мамы зарплата.
Красная Шапочка жаловалась на фронтовые раны,
а сорокалетняя крошечная травести
с глазами непойманного мальчишки,
хлопоча у плиты,
              умело скрывала от мамы,
что меня после школы
                        она обучает любви
в своей чистенькой комнатке на Красносельской,
где над свежими сахарными подушками
её фотография
                в роли сына полка.
Я любил и люблю
       этих маленьких незнаменитых артистов,
потому что в них больше актёрского братства,
                                           чем в знаменитых.
Жаль,
    что последний ужин Христа
был не у мамы моей
                        на Четвёртой Мещанской,
ибо там не нашлось бы Иуды
                   и ужин бы не был последним.
Мама крутила начинку для сибирских пельменей
из мяса,
            принесённого Серым Волком.
Баба-Яга толкла в ступке
                       грецкие орехи для сациви.
Василиса Прекрасная
        мечтательно делала фаршированную рыбу
и однажды зафаршировала
               свою упавшую бирюзовую сережку.
А одна жонглёрша —
          по происхождению китаянка —
делала что-то
                 из чего-то,
                                не похожего ни на что,
и всё это вместе ставилось на общую скатерть.
Это было
      как международные съёзды
                               пролетариата ёлок,
работающего для детей,
                        включая детей нон грата.
Снегурочки поумирали
                  от инфарктов и тромбофлебитов,
но и после смерти
                  они не могли без детей
и, наверно, показывая ангелам почетные грамоты
                                                        Мосэстрады,
добивались работы
                     в детском отделе неба.
И мне кажется —
                    где-нибудь в мирозданье
мёртвые снегурочки
                    и мёртвые деды-морозы
и сейчас работают
                    на другой новогодней ёлке,
на которую приходят
                    лишь погибшие дети.