Иван Крылов - Басни

          В прекрасный летний день,
     Бросая по долине тень,
Листы на дереве с зефирами шептали,
Хвалились густотой, зелёностью своей
И вот как о себе зефирам толковали:
«Не правда ли, что мы краса долины всей?
Что нами дерево так пышно и кудряво,
          Раскидисто и величаво?
          Что б было в нём без нас? Ну, право,
Хвалить себя мы можем без греха!
          Не мы ль от зноя пастуха
И странника в тени прохладной укрываем?
          Не мы ль красивостью своей
     Плясать сюда пастушек привлекаем?
У нас же раннею и позднею зарей
          Насвистывает соловей.
               Да вы, зефиры[8], сами
          Почти не расстаётесь с нами». —
«Примолвить можно бы спасибо тут и нам», —
Им голос отвечал из-под земли смиренно.
«Кто смеет говорить столь нагло и надменно!
          Вы кто такие там,
Что дерзко так считаться с нами стали?» —
Листы, по дереву шумя, залепетали.
               «Мы те, —
          Им снизу отвечали, —
     Которые, здесь роясь в темноте,
     Питаем вас. Ужель не узнаёте?
Мы корни дерева, на коем вы цветёте.
          Красуйтесь в добрый час!
Да только помните ту разницу меж нас:
Что с новою весной лист новый народится
          А если корень иссушится, —
          Не станет дерева, ни вас».

          У всякого талант есть свой.
Но часто, на успех прельщаяся чужой,
          Хватается за то иной,
          В чём он совсем не годен.
          А мой совет такой:
          Берись за то, к чему ты сроден,
Коль хочешь, чтоб в делах успешный был конец.

          Какой-то смолоду Скворец
          Так петь щеглёнком научился,
     Как будто бы щеглёнком сам родился.
Игривым голоском весь лес он веселил.
               И всякий Скворушку хвалил.
Иной бы был такой доволен частью;
Но Скворушка услышь, что хвалят соловья, —
А Скворушка завистлив был, к несчастью, —
     И думает: «Постойте же, друзья,
               Спою не хуже я
          И соловьиным ладом».
          И подлинно запел,
Да только лишь совсем особым складом:
     То он пищал, то он хрипел,
          То верещал козлёнком,
               То не путём Мяукал он котёнком;
          И, словом, разогнал всех птиц своим пеньём.
Мой милый Скворушка, ну, что́ за прибыль в том?
          Пой лучше хорошо щеглёнком,
               Чем дурно соловьём.

     «Приятель дорогой, здоро́во! Где ты был?» —
«В Кунсткамере, мой друг! Часа там три ходил;
     Всё видел, высмотрел; от удивленья,
     Поверишь ли, не станет ни уменья
          Пересказать тебе, ни сил.
     Уж подлинно, что там чудес палата!
Куда на выдумки природа торовата!
Каких зверей, каких там птиц я не видал!
          Какие бабочки, букашки,
          Козявки, мушки, таракашки!
Одни как изумруд, другие как коралл!
          Какие крохотны коровки!
Есть, право, менее булавочной головки!» —
«А видел ли слона? Каков собой на взгляд!
     Я чай, подумал ты, что гору встретил?» —
«Да разве там он?» – «Там». – «Ну, братец, виноват:
          Слона-то я и не приметил».

     Что волки жа́дны, всякий знает:
          Волк, евши, никогда
          Костей не разбирает.
За то на одного из них пришла беда:
          Он костью чуть не подавился.
Не может Волк ни охнуть, ни вздохнуть;
          Пришло хоть ноги протянуть!
     По счастью, близко тут Журавль случился.
Вот кой-как знаками стал Волк его манить
          И просит горю пособить.
          Журавль свой нос по шею
Засунул к Волку в пасть и с трудностью большею
     Кость вытащил и стал за труд просить.
     «Ты шутишь! – зверь вскричал коварный,—
     Тебе за труд? Ах ты, неблагодарный!
А это ничего, что свой ты долгий нос
И с глупой головой из горла цел унёс!
          Поди ж, приятель, убирайся,
Да берегись: вперёд ты мне не попадайся».

          В прихожей на полу,
               В углу,
          Пустой мешок валялся.
          У самых низких слуг
Он на обтирку ног нередко помыка́лся[9];
               Как вдруг
          Мешок наш в честь попался
     И, весь червонцами набит,
В окованном ларце в сохранности лежит.
     Хозяин сам его лелеет,
     И бережёт Мешок он так,
          Что на него никак
Ни ветер не пахнёт, ни муха сесть не смеет;
          А сверх того с Мешком
          Весь город стал знаком.
Приятель ли к хозяину приходит:
Охотно о Мешке речь ласкову заводит;
     А ежели Мешок открыт,
То всякий на него умильно так глядит;
     Когда же кто к нему подсядет,
То верно уж его потреплет иль погладит.
Увидя, что у всех он стал в такой чести,
          Мешок завеличался,
          Заумничал, зазнался,
Мешок заговорил и начал вздор нести;
     О всём и рядит он и судит:
               И то не так,
               И тот дурак,
          И из того-то худо будет.
Все только слушают его, разинув рот;
          Хоть он такую дичь несёт,
               Что уши вянут:
     Но у людей, к несчастью, тот порок,
          Что им с червонцами Мешок
     Что́ ни скажи, всему дивиться станут.

     Дворовый верный пёс
               Барбос,
Который барскую усердно службу нёс,
     Увидел старую свою знакомку,
          Жужу́, кудрявую болонку,
На мягкой пуховой подушке, на окне.
     К ней ластяся, как будто бы к родне,
     Он, с умиленья, чуть не плачет
          И под окном
     Визжит, верти́т хвостом
          И скачет.
     «Ну что, Жужутка, как живёшь,
С тех пор как господа тебя в хоромы взяли?
Ведь помнишь: на дворе мы часто голодали.
     Какую службу ты несёшь?» —
«На счастье грех роптать, – Жужутка отвечает, —
Мой господин во мне души не чает;
     Живу в довольстве и добре,
     И ем, и пью на серебре;
Резвлюся с барином; а ежели устану,
Валяюсь по коврам и мягкому дивану.
     Ты как живёшь?» – «Я, – отвечал Барбос,
Хвост плетью опустя и свой повеся нос, —
     Живу по-прежнему: терплю и холод,
               И голод,
     И, сберегаючи хозяйский дом,
Здесь под забором сплю и мокну под дождём;
          А если невпопад залаю,
          То и побои принимаю.
     Да чем же ты, Жужу, в случа́й попал[10],
     Бессилен бывши так и мал,
Меж тем как я из кожи рвусь напрасно?
Чем служишь ты?» – «Чем служишь! Вот прекрасно!—
     С насмешкой отвечал Жужу. —
     На задних лапках я хожу».

     Как счастье многие находят
Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!

Кипящий Водопад, свергаяся со скал,
Целебному ключу с надменностью сказал
(Который под горой едва лишь был приметен,
Но силой славился лечебною своей):
«Не странно ль это? Ты так мал, водой так беден,
А у тебя всегда премножество гостей?
Не мудрено, коль мне приходит кто дивиться;
     К тебе зачем идут?» – «Лечиться», —
     Смиренно прожурчал Ручей.

     У Тришки на локтях кафтан продрался.
Что долго думать тут? Он за иглу принялся:
     По четверти обрезал рукавов —
И локти заплатил. Кафтан опять готов;
     Лишь на́ четверть голее руки стали.
          Да что до этого печали?
     Однако же смеётся Тришке всяк,
А Тришка говорит: «Так я же не дурак
               И ту беду поправлю:
Длиннее прежнего я рукава наставлю».
          О, Тришка малый не простой!
          Обрезал фалды он и полы,
Наставил рукава, и весел Тришка мой,
          Хоть носит он кафтан такой,
          Которого длиннее и камзолы.

Таким же образом, видал я, иногда
          Иные господа,
     Запутавши дела, их поправляют,
Посмотришь: в Тришкином кафтане щеголяют.

     Чижа захлопнула злодейка-западня:
     Бедняжка в ней и рвался, и метался,
А Голубь молодой над ним же издевался.
«Не стыдно ль, – говорит, – средь бела дня
               Попался!
          Не провели бы так меня:
          За это я ручаюсь смело».
Ан, смотришь, тут же сам запутался в силок.
               И дело!
Вперёд чужой беде не смейся, Голубок.