Иван Крылов - Басни

     Свинья под Дубом вековым
Наелась желудей досы́та, до отвала;
     Наевшись, выспалась под ним;
     Потом, глаза продравши, встала
И рылом подрывать у Дуба корни стала.
     «Ведь это дереву вредит, —
     Ей с Дубу Ворон говорит, —
Коль корни обнажишь, оно засохнуть может». —
     «Пусть сохнет, – говорит Свинья, —
     Ничуть меня то не тревожит;
     В нём проку мало вижу я;
Хоть век его не будь, ничуть не пожалею,
Лишь были б жёлуди: ведь я от них жирею». —
«Неблагодарная! – промолвил Дуб ей тут, —
     Когда бы вверх могла поднять ты рыло,
          Тебе бы видно было,
     Что эти жёлуди на мне растут».

     Невежда также в ослепленье
     Бранит науки и ученье,
     И все учёные труды,
Не чувствуя, что он вкушает их плоды.

У сильного всегда бессильный виноват:
Тому в Истории мы тьму примеров слышим,
     Но мы Истории не пишем;
А вот о том как в Баснях говорят.

Ягнёнок в жаркий день зашёл к ручью напиться;
          И надобно ж беде случиться,
Что около тех мест голодный рыскал Волк.
Ягнёнка видит он, на добычу стремится;
Но, делу дать хотя законный вид и толк,
Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
          Здесь чистое мутить питьё
               Моё
          С песком и с илом?
          За дерзость такову
     Я голову с тебя сорву». —
«Когда светлейший Волк позволит,
Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью
От Светлости его шагов я на сто пью;
          И гневаться напрасно он изволит:
Питья мутить ему никак я не могу». —
          «Поэтому я лгу!
Негодный! слыхана ль такая дерзость в свете!
Да помнится, что ты ещё в запрошлом лете
     Мне здесь же как-то нагрубил;
     Я этого, приятель, не забыл!» —
     «Помилуй, мне ещё и от роду нет году», —
Ягнёнок говорит. «Так это был твой брат». —
«Нет братьев у меня». – «Так это кум иль сват
И, словом, кто-нибудь из вашего же роду.
Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,
          Вы все мне зла хотите
И, если можете, то мне всегда вредите,
Но я с тобой за их разведаюсь[2] грехи». —
«Ах, я чем виноват?» – «Молчи! устал я слушать,
Досуг мне разбирать вины́ твои, щенок!
Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».
Сказал и в тёмный лес Ягнёнка поволок.

Увидя, что мужик, трудяся над дуга́ми,
     Их прибыльно сбывает с рук
     (А дуги гнут с терпеньем и не вдруг),
Медведь задумал жить такими же трудами.
     Пошёл по лесу треск и стук,
     И слышно за версту проказу.
Орешника, березника и вязу
Мой Мишка погубил несметное число,
     А не даётся ремесло.
Вот и́дет к мужику он попросить совета
И говорит: «Сосед, что за причина эта?
     Деревья-таки я ломать могу,
     А не согнул ни одного в дугу.
Скажи, в чём есть тут главное уменье?» —
     «В том, – отвечал сосед, —
     Чего в тебе, кум, вовсе нет:
          В терпенье».

«Соседка, слышала ль ты добрую молву? —
     Вбежавши, Крысе Мышь сказала, —
Ведь кошка, говорят, попалась в когти льву?
Вот отдохнуть и нам пора настала!» —
          «Не радуйся, мой свет, —
     Ей Крыса говорит в ответ, —
     И не надейся по-пустому!
     Коль до когтей у них дойдет,
     То, верно, льву не быть живому:
     Сильнее кошки зверя нет!»

Я сколько раз видал, приметьте это сами:
     Когда боится трус кого,
     То думает, что на того
     Весь свет глядит его глазами.

          Осёл увидел Соловья
И говорит ему: «Послушай-ка, дружище!
Ты, сказывают, петь великий мастерище.
          Хотел бы очень я
     Сам посудить, твоё услышав пенье,
     Вели́ко ль подлинно твоё уменье?»
Тут Соловей являть своё искусство стал:
          Защёлкал, засвистал
На тысячу ладов, тянул, переливался;
          То нежно он ослабевал
И томной вдалеке свирелью отдавался,
То мелкой дробью вдруг по роще рассыпа́лся.
          Внимало всё тогда
     Любимцу и певцу Авроры[3]:
Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,
          И прилегли стада.
Чуть-чуть дыша, пастух им любовался
          И только иногда,
     Внимая Соловью, пастушке улыбался.
Скончал певец. Осёл, уставясь в землю лбом:
     «Изрядно, – говорит, – сказать неложно,
          Тебя без скуки слушать можно;
               А жаль, что незнаком
               Ты с нашим петухом;
          Ещё б ты боле навострился,
Когда бы у него немножко поучился».
Услыша суд такой, мой бедный Соловей
Вспорхнул и – полетел за тридевять полей.

Избави бог и нас от этаких судей.

Беда, коль пироги начнёт печи́ сапожник,
     А сапоги тачать пирожник,
     И дело не пойдёт на лад.
     Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда других упрямей и вздорней:
          Он лучше дело всё погубит
               И рад скорей
          Посмешищем стать света,
     Чем у честны́х и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета.

          Зубастой Щуке в мысль пришло
     За ко́шачье приняться ремесло.
Не знаю: завистью ль её лукавый мучил,
Иль, может быть, ей рыбный стол наскучил?
     Но только вздумала Кота она просить,
          Чтоб взял её с собой он на охоту,
          Мышей в анбаре половить.
«Да, полно, знаешь ли ты эту, свет, работу? —
     Стал Щуке Васька говорить. —
     Смотри, кума, чтобы не осрамиться:
          Недаром говорится,
          Что дело мастера боится». —
«И, полно, куманёк! Вот невидаль: мышей!
          Мы лавливали и ершей». —
«Так в добрый час, пойдём!» Пошли, засели.
          Натешился, наелся Кот,
     И кумушку проведать он идёт;
А Щука, чуть жива, лежит, разинув рот, —
          И крысы хвост у ней отъели.
Тут видя, что куме совсем не в силу труд,
Кум замертво стащил её обратно в пруд.
          И дельно! Это, Щука,
               Тебе наука:
          Вперёд умнее быть
     И за мышами не ходить.

Над изнурённою от зноя стороною
     Большая Туча пронеслась;
Ни каплею её не освежа одною,
Она большим дождём над морем пролилась
И щедростью своей хвалилась пред Горою.
          «Что́ сделала добра
          Ты щедростью такою? —
          Сказала ей Гора. —
И как смотреть на то не больно!
Когда бы на поля свой дождь ты пролила,
Ты б область целую от голода спасла:
А в море без тебя, мой друг, воды довольно».

          Мужик на лето в огород
          Наняв Осла, приставил
Ворон и воробьёв гонять нахальный род.
     Осёл был самых честных правил:
Ни с хищностью[4], ни с кражей незнаком,
Не поживился он хозяйским ни листком
И птицам, грех сказать, чтобы давал потачку;
Но Мужику барыш был с огорода плох.
Осёл, гоняя птиц, со всех ослиных ног,
     По всем грядам и вдоль и поперёк
          Такую поднял скачку,
Что в огороде всё примял и притоптал.
     Увидя тут, что труд его пропал,
          Крестьянин на спине ослиной
          Убыток выместил дубиной.
«И ни́што![5] – все кричат, – скотине поделом!
          С его ль умом
     За это дело браться?»

А я скажу, не с тем, чтоб за Осла вступаться;
Он, точно, виноват (с ним сделан и расчёт),
          Но, кажется, не прав и тот,
Кто поручил Ослу стеречь свой огород.

Волк и́з лесу в деревню забежал,
     Не в гости, но живот спасая;
     За шкуру он свою дрожал:
Охотники за ним гнались и гончих стая.
Он рад бы в первые тут шмыгнуть ворота́,
          Да то лишь горе,
     Что все воро́та на запоре.
     Вот видит Волк мой на заборе
               Кота
И молит: «Васенька, мой друг! скажи скорее,
     Кто здесь из мужичков добрее,
Чтобы укрыть меня от злых моих врагов?
Ты слышишь лай собак и страшный звук рогов!
Всё это ведь за мной». – «Проси скорей Степана;
Мужик предобрый он», – Кот Васька говорит.
«То так; да у него я ободрал барана». —
     «Ну, попытайся ж у Демьяна». —
«Боюсь, что на меня и он сердит:
     Я у него унёс козлёнка». —
«Беги ж, вон там живёт Трофим». —
«К Трофиму? Нет, боюсь и встретиться я с ним:
Он на меня с весны грозится за ягнёнка!» —
«Ну, плохо ж! Но авось тебя укроет Клим!» —
«Ох, Вася, у него зарезал я телёнка!» —
«Что вижу, кум! Ты всем в деревне насолил, —
     Сказал тут Васька Волку, —
Какую ж ты себе защиту здесь сулил?
Нет, в наших мужичках не столько мало толку,
Чтоб на свою беду тебя спасли они.
     И правы, – сам себя вини:
     Что ты посеял – то и жни».