Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 3

Все те же снега Аввакумова века.
Все та же раскольничья злая тайга,
Где днем и с огнем не найдешь человека,
Не то чтобы друга, а даже врага.

Спектральные цвета
Сверкают в лунном нимбе,
Земная красота
На небеса проникла.

Ее поднял мороз,
Тянущий к небу дымы
От труб печных до звезд
Ночных неудержимо.

И на седых кустах,
Недвижных точно в склепе,
Морозный тот хрусталь
Блестит великолепьем.

Зубчатый синий лед —
Модель речного плеска,
Его пурга метет
И ватой трет до блеска.

Лег иней на камнях,
Еще тепло хранящих,
Забыв о летних днях
Среди воды бурлящей.

Мы тоже, как они,
В серебряной одежде.
В лесу мы видим сны,
А не в лесу, так где же?

Из лиственниц жестких и голых,
Блистательных мерзлых кустов
Выходим к бревенчатой школе
Окошками на восток.

Внутри — застекленные двери,
Уроков идет тишина.
Слышны лишь скрипящие перья,
И тишина слышна.

Мы сядем за школьную парту,
Тетрадки ребят развернем,
Вот это, наверное, — нарта,
А это — высотный дом.

Дома городские рисуют,
Масштабы по-детски дают,
И даже у самых разумных
Заметно влияние юрт.

Они уточняют задачу,
На конус строенья свели.
Жилье — это юрта, значит,
Да здравствует реализм!

И дверь этой стройки высотной
До крыши, как в юрте, дошла.
Художник, взволнованный, потный,
Лежит поперек стола.

Так мы рисовали когда-то
Таинственный эвкалипт,
С детьми капитана Гранта
Входили в морской залив…

Вертится новешенький глобус,
Пробирки в штативе блестят…
Ребята, глядящие в оба,
Учительница ребят…

Классный журнал для отметок,
Бумаги целая десть…
Школа как школа. И в этом
Самое чудо и есть.

Не гляди, что слишком рано,
Все равно нам спать пора.
Завели басы бурана
И метели тенора.

От симфоний этих снежных,
Просвистевших уши мне,
Никогда не буду нежным,
Не доверюсь тишине.

Визг и шелест ближе, ближе.
Завивается снежок.
Это к нам идет на лыжах
Снеговой якутский бог.

Добрый вечер, бог метели,
Ты опять, как в прошлый раз,
Нас запрешь на две недели,
От лихих укроешь глаз.

Хлопья снега птичьей стаей
За тобою вслед летят
Визг метели нарастает,
И густеет снегопад.

Олений мех как будто мох
Набросан на зверей.
Такие шкуры кто бы мог
Поставить у дверей.

Запрячь их в легкий экипаж —
Нельзя уж легче быть,
Легко и ехать, и упасть,
И прямо к ангелам попасть —
Хранителям судьбы.

Куда спокойней самолет,
Брезентовый биплан.
С него не грохнешься на лед,
Пока пилот не пьян.

Каюр, привязывай меня!
Лечу! Мне все равно
Погибнуть где-нибудь в камнях
Предсказано давно.

Где же детское, пережитое,
Вываренное в щелоках.
То, чего теперь я не достоин,
По уши увязший в пустяках.

Матери моей благословенье.
Невеселые прощальные слова
Память принесла как дуновенье,
Как дыханье — будто ты жива…

Я тебе — любой прохожей,
Женщина, — махну рукой,
Только было бы похоже,
Что знакома ты с тоской.

Ты поймешь меня с намека
И заплачешь о своем,
О схороненном глубоко,
Неожиданно родном.

Только так, а не иначе,
А иначе закричу.
В горле судороги плача;
Целоваться не хочу.

Я сплю в постелях мертвецов
И вижу сны, как в детстве.
Не все ль равно, в конце концов,
В каком мне жить соседстве.

Любой мертвец меня умней,
Серьезней и беспечней.
И даже, кажется, честней,
Но только не сердечней.

Погляди, городская колдунья,
Что придумала нынче луна.
Георгинов, тюльпанов, петуний
Незнакомые, злые тона.

Изменился не цвет, не рисунок,
Изменилась душа у цветов.
Напоил ее тлеющий сумрак
Ядовитою росной водой.

Ты стряхни эту грусть, эту горесть,
Утешенья цветам нашепчи.
В пыль стряхни этот яд, эту хворость,
Каблуками ее затопчи.

Чем ты мучишь? Чем пугаешь?
Как ты смеешь предо мной
Хохотать, почти нагая,
Озаренная луной?

Ты, как правда, — в обнаженье
Останавливаешь кровь.
Мне мучительны движенья
И мучительна любовь…

В закрытой выработке, в шахте,
Горю остатками угля.
Здесь смертный дух, здесь смертью пахнет
И задыхается земля.

Последние истлеют крепи,
И рухнет небо мертвеца,
И, рассыпаясь в пыль и пепел,
Я домечтаю до конца.

Я быть хочу тебя моложе.
Пока еще могу дышать.
Моя шагреневая кожа —
Моя усталая душа.

Басовый ключ.
Гитарный строй.
Григорьева отрава.
И я григорьевской струной
Владеть имею право.

И я могу сыграть, как он,
С цыганским перебором.
И выдать стон за струнный звон
С веселым разговором.

На ощупь нота найдена
Дрожащими руками.
И тонко тренькает струна,
Зажатая колками.

И хриплый аккомпанемент
Расстроенной гитары
Вдруг остановит на момент
Сердечные удары.

И я, что вызвался играть,
Живу одной заботой —
Чтоб как-нибудь не потерять
Найденной верной ноты.

Я отступал из городов,
Из деревень и сел,
Средь горных выгнутых хребтов
Покоя не нашел.

Здесь ястреб кружит надо мной,
Как будто я — мертвец,
Мне места будто под луной
Не стало наконец.

И повеленье ястребов
Не удивит меня,
Я столько видел здесь гробов,
Закопанных в камнях.

Тот, кто проходит Дантов ад,
Тот помнит хорошо,
Как трудно выбраться назад,
Кто раз туда вошел.

Сквозь этот горный лабиринт
В закатном свете дня
Протянет Ариадна нить
И выведет меня

К родным могилам, в сад весны,
На теплый чернозем,
Куда миражи, грезы, сны
Мы оба принесем.

Блестят стеклянные шары
Серебряной латынью,
Что сохранилась от поры,
Какой уж нет в помине.

И сумасбродный старичок,
Почти умалишенный,
Откинул ласково крючок
Дверей для приглашенных.

Он сердце вытащил свое,
Рукой раздвинул ребра,
Цедит целебное питье
Жестоким и недобрым.

Там литер — черный порошок
В пробирках и ретортах,
С родной мечтательной душой
Напополам растертый.

Вот это темное питье —
Состав от ностальгии.
Учили, как лечить ее,
Овидий и Вергилий.

А сколько протянулось рук
За тем волшебным средством,
Что вопреки суду наук
Нас возвращает в детство.

Аптекарь древний, подбери,
Такие дай пилюли,
Чтоб декабри и январи
Перевернуть в июли.

И чтобы, как чума, дотла
Зараза раболепства
Здесь уничтожена была
Старинным книжным средством.

И чтоб не видел белый свет
Бацилл липучей лести,
И чтоб свели следы на нет
Жестокости и мести…

Толпа народа у дверей,
Толпа в самой аптеке,
И среди тысячи людей
Не видно человека,

Кому бы не было нужды
До разноцветных банок,
Что, молча выстроясь в ряды,
Играют роль приманок.