Дмитрий Воденников - Обещание
ВЕСЬ 1997
Сломай стишок, увидишь ты внутри,
как мало общего у них у всех с людьми
1
Когда я не сошел с ума,
а только в чувстве повредился
(ты это поняла сама,
когда подходишь близко-близко),
я научился быть счастливым,
глядеть на воздух и деревья,
но вдруг ужасно испугался:
а вдруг мне никогда не будет
ни тридцать лет, ни двадцать девять.
май 1997
2
Мне так хотелось, чтоб меня
вы прокатили на машине:
об этом Кальсина просил,
и даже Львовского просил —
не потому, что денег жалко
(хотя, конечно, очень жалко),
а потому, что нету сил.
Я никого из них не извиняю.
3
Я – это очень, очень просто:
немного тщеславья, немного терпенья
плюс тела бедного кулек,
который я тащу через года,
как будто что-то ценное таскаю
(ведь даже я подвержен тленью).
Я этого не понимаю.
4
Мне нравятся стихи, когда они летят,
но до чего ж они со мной не схожи:
я так хочу в их белоснежный сад,
они ж над «Бабушкинской» маются, кричат,
голодные, как стая ворончат, –
в них слишком много черноты и дрожи.
Нет, правда, что меня никто не обижает:
ни шеф, ни Ольга, ни стишки
(хотя, когда бегут вперегонки,
ведь сами же себе они мешают,
друг друга душат, исправляют, жмут,
когда-нибудь они меня сожрут).
Я этого стихам не разрешаю.
Прим. Еще мне нравятся стихи Елены Шварц
(одной китайской поэтессы),
они, наверно, на нее похожи
(хоть иногда, мне кажется, не очень).
Но и без них я тоже проживу.
5
И последнее. Зная, что никто из пишущих
о себе не может избежать пошлости, я
готов признать, что пока моя жизнь
складывалась благополучно, и все же —
Не страшно, Господи, стареть,
хоть мне сперва противно было
(а что, приятно одному лежать
комочком в собственном стихотворенье?):
все восхищались? все меня жалели?
Все – Димочкой хотели называть?
октябрь 1997
ВЕСЬ 1998
Нет, никогда не стану я
до самой старости дитя.
1
Мне 30 лет,
а все во мне болит
(одно животное мне эти жилы тянет:
то возится во мне,
то просто спит,
а то возьмет – и так меня ударит,
что даже кровь из десен побежит).
2
Никого бы не хотел обижать – потому что обижать людей нельзя – но так получилось, что в один журнал я пообещал стихотворение, которое уже напечатал дважды.
Нехорошо получилось.
Очень жаль.
Еще мне жаль мою статью
(она убогая была,
ее не приняли в журнале) —
а в ней ведь тоже плыла синева,
лежали мысли целыми кусками,
и гордость там и сям чернела, как земля.
3
Теперь, надеюсь, вам понятно почему
я так влюбленных не люблю:
и не за то, что некрасивы
(как раз-то это мне приятно),
и не за то, что будут изменять,
и даже не за то, что скоро разбегутся,
а после лягут в разные могилы
(все это тоже можно пережить) —
но мне, зачем мне знать,
что между вами было,
когда я сам еще
могу желанным быть.
4
Вообще-то я чужого не беру,
но я хотел бы новую судьбу,
но с тем условьем,
чтоб понамешали
в меня побольше снега и тепла
и чтоб там тоже лыжники бежали,
под шапками огромными дыша.
Так безобразно я пишу,
что даже сам не понимаю,
как это все однообразно.
Но если правильно сложить
в один мешок стихотворенья
все эти..............................,
все сгустки света и тепла,
охапки боли и стыда —
вот было бы стихотворенье.
5
Поэтому-то мне теперь и не вполне понятно, чего я так взбесился этой весной, когда, услышав первый вариант этого стихотворения, мне сказали, что у меня появились замашки эстрадного симулякра, видимо думая меня этим упрекнуть.
А я и щас
хотел бы изменить
один любимый мой видеоклип,
где Пугачева обо мне поет,
но только так,
чтоб за спиной моей стояли
(желательно в красивых пиджаках)
не эти мальчики
и Гарик Сукачев
(они мне ничего не обещали),
а вы – которые меня читали:
Ахметьев, Гуголев, Малинин, самолет.
6
Итак, прожив еще один год, я стал полагать, что трагическое мироощущение – это удел малолетних. В конце концов, понять, что все умрут, – это дело техники. Но уж если ты намерен жить дальше, то будь любезен, придумай себе хоть какое-то оправданье. И тем не менее не могу отказать себе в последнем удовольствии.
Вообще-то я уже об этом говорил,
но мне, и правда, было неприятно,
что вы тогда не помогли
мне выбраться из этой тьмы
(а я ведь там лежал
здоровый и опрятный),
но ведь и вы боялись темноты.
А значит, это выше наших сил.
Но я об этом тоже говорил.
<Все свободны>
май – декабрь 1998
КАК НАДО ЖИТЬ, ЧТОБ БЫТЬ ЛЮБИМЫМ
ЛЮБОВЬ БЕССМЕРТНАЯ – ЛЮБОВЬ ПРОСТАЯ
Я отдаю себе отчет в том, что все нижеприведенное, может быть, и не обладает большой художественной ценностью. Но условия моей духовной жизни таковы, что, если бы я все это не написал, я бы перестал себя уважать. А этого я никак не могу допустить.
1. ОЛИН СОН
Началась война. Паника. Эвакуация.
Ей говорят: «В соседнем здании ваш муж».
Она бежит туда, не зная, кто выйдет: я или Женя.
Навстречу ей выходит ее папа. Правда, он молодой, с фотографии, она таким его не знала.
Он говорит ей: «Доченька, вам надо уезжать».
Ему 25, ей – 38.
* * *
Есть фотография одна
(она меня ужасно раздражает),
ты там стоишь в синюшном школьном платье
и в объектив бессмысленно глядишь
(так девочки всегда глядят,
и в этом смысле мальчики умнее).
Прошло лет 25
(ну 26),
и скоро почки жирные взорвутся
и поплывут в какой-то синеве.
Но почему ж тогда так больно мне?
А дело в том,
что с самого начала
и – обрати внимание – при мне
в тебе свершается такое злое дело,
единственное, может быть, большое,
и это дело – недоступно мне.
Но мне, какое дело мне, какое
мне дело – мне
какое дело мне?
2. ОЛИН СОН, ПОВТОРЯЮЩИЙСЯ
Чужая ночная комната.
Меня бьют, с унижением, по моей же вине, в сущности, опускают.
Сон повторяется так часто, что она даже выучила узор на обоях.
Но однажды что-то случается. Я говорю одну фразу, и мои мучители расступаются. Я подхожу к двери и открываю ее.
Первый раз она видит, как я спускаюсь по лестнице, выхожу на улицу.
Там прошел дождь. Я иду по мостовой. На мне светлый плащ.
Оля просыпается. Сон больше не повторяется.
* * *
И все, чего я заработал
своими жалкими стихами
(весь этот незабвенный срам),
и то, что я теперь стою
пред девочками и пред мужиками
(как правило, все больше пожилыми) —
все это тоже не прикрыть руками
[че ты уставился? ведь я ж – одетый,
а, правда,
кажется,
что щас разденусь я?] –
так вот – за это,
именно за это,
за это все – не оставляй меня.
3. ЕЩЕ ОЛИН СОН
Большое сборище народа. Я на сцене. Все сидят.
Почему-то я читаю Нобелевскую лекцию, хотя меня об этом никто не просит.
Там есть такое место: «Правда – это оружие слабого.
Ложь – это оружие сильного. Ибо в первом случае ты перекладываешь ответственность на других, во втором – берешь ее на себя».
Заканчивается же лекция словами: «Ну получил я вашу премию. А дальше?»
Все встают.
4. * * *
Вот так все время ощущаешь жизнь,
она в тебе и под ногтями,
она гремит в тебе костями,
а ты лежишь в ее кармане,
как тварь последняя дрожишь.
А я глаза закрыл
и головой мотаю,
но все равно зеленый весь от страха.
Я, между прочим, умереть могу.
Так вот зачем
меня ты, боже, лупишь:
ему приспичило, ему приятней,
когда я сам, как голая скворечня,
как будто муравейник раскурочен,
иль как жевачка липну к утюгу.
Естественно, что так оно и нужно.
По-видимому, это даже лестно.
Но я чего-то не пойму:
в поту,
в пальто,
в постели,
на ветру
(мне в самом деле это интересно) —
окрепший, взрослый, маленький, умерший —
хотя бы раз я нравился – Ему?
5. * * *
