Владимир Лифшиц - Избранные стихи

Он стоит на лесной прогалинке,
Неприметен и невысок.
На ногах — самокатки валенки,
Шапка — с лентой наискосок.

Прислонясь к косолапой елочке,
За спиною он чует лес.
И глаза у него как щелочки,
Пугачевский у них разрез.

Под шатром ветвей, как у притолки,
Он с заплечным стоит мешком,
С автоматом немецкой выделки,
С пистолетом за ремешком.

И качается-расступается,
И шумит молодой лесок,
И заря над ним занимается
Красной лентой — наискосок.

Осколком у Васьки убило коня.
Сидит пригорюнясь казак у огня.
На хрустком валежнике рыжий огонь
Гарцует, как Васькин загубленный конь.

По этой роще смерть бродила.
Ее обуглила война.
Тоскливым запахом тротила
Она еще напоена.

Безмолвно движутся обозы,
И не до песен больше нам,
Когда безрукие березы
Плывут, плывут по сторонам.

«В укрытье!»
«Прекратить работы!» —
А лес горел.
И по траншеям нашей роты
Враг вел обстрел.

У блиндажа,
У самой дверцы,
Взревел металл.

Вошел бойцу
Осколок в сердце
И в нем застрял.

Как прежде,
Кружится планета.
Как прежде, снег.
Как прежде,
Ждут кого-то где-то.
Двадцатый век.

Но вот —
Латунный свет палаты,
И в тишине
Склонились белые халаты,
Как при луне.

И у хирурга на ладони
Живой комок
Все гонит,
        гонит,
            гонит,
                гонит
Горячий ток.

Спокоен был
Хирург ученый.
Он не спешил.
Он ниткой тонкою, крученой
Его зашил.
Под маской прошептал:
«Готово…
Счастливый путь!..»

И соскользнуло сердце снова
С ладони — в грудь…

Он жив!
Он снова ходит где-то —
Тот человек!..

Еще одна твоя примета,
Двадцатый век.

Средь ночи тронулась Ударная,
И танки движутся, бряцая,
А над плечом — звезда Полярная
Горит, колеблясь и мерцая.

Не весь металл, видать, расплавила,
Когда, сверканье в волны сея,
К отчизне долгожданной правила
Крылатый парус Одиссея.

С тех пор легенда перекроена:
Забыла прялку Пенелопа
И перевязывает воина
На дне глубокого окопа…

Средь ночи тронулась Ударная,
И, нас на битву посылая,
Взошла, взошла звезда Полярная,
Холодным пламенем пылая!

Своим лучом неиссякающим,
Как луч ацетилена — белым,
Она сопутствует шагающим
И покровительствует смелым.

Мимо дымных застав
Шел товарный состав
И ревел на последнем своем перегоне,
И, привыкший к боям,
Заливался баян
В полутемном, карболкой пропахшем вагоне.

Там под песни и свист
Спал усталый радист,
Разметав на соломе разутые ноги,
И ворочался он,
Сквозь томительный сон
Волоча за собой груз вчерашней тревоги.

Он под грохот колес
Околесицу нес
И твердил, выводя весь вагон из терпенья:
«Говорит Ленинград,
Назовите квадрат,
Назовите квадрат
Своего нахожденья!..»

Шел состав с ветерком,
Дым летел кувырком,
И щемило в груди от зеленой махорки.
Я молчал, как сурок,
И сырой ветерок
Пробивался за ворот моей гимнастерки.

А внизу скрежетал
Разогретый металл.
Было шумно в вагоне, и жарко, и тесно,
А потом — темнота,
И витала в ней та,
Что еще далека и совсем неизвестна.

То ли явь, то ли сон,
Звезды шли колесом,
И привык с той поры повторять каждый день я
«Говорит Ленинград,
Назовите квадрат,
Назовите квадрат своего нахожденья!..»

Один сказал, что это бьет
Гвардейский миномет.
Другой — что рявкают опять
Калибры двести пять.
— Форты, наверно, говорят, —
Поправил я ребят.
А недобрившийся комбат
Сказал, что нас бомбят.

Потом на воздух всей гурьбой
Мы вышли вчетвером
И услыхали над собой
Чудесный майский гром.

Здесь каждая былинка и, сучок
Исполнены военного значенья:

Улитка тащит бронеколпачок;
Ползут кроты по ходу сообщенья;
Резиновым вращая хоботком,
Что мы в стихах отметим, как в приказе,
Кузнечик под коричневым грибком,
Как часовой, стоит в противогазе.
И если сын попросит: — Расскажи! —
Я расскажу, что вот — пока не сбиты, —
Как «юнкерсы», пикируют стрижи
И комары звенят, как «мессершмитты».
Что тянет провод желтый паучок,
Что, как связист, он не лишен сноровки
И что напрасно ночью светлячок
Не соблюдает светомаскировки.

«Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила…»
Косоприцельным огнем бил из дворца пулемет.
Мы, отступая последними, в пушкинском парке
Деву, под звяканье пуль, в землю успели, зарыть.

Время настанет — придем. И безмолвно под липой
                столетней
Десять саперных лопат в рыхлую землю вонзим.
«Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой» —
Льется, смывая следы крови, костров и копыт.

Вы мне напомнили о том,
Что человеку нужен дом,
В котором ждут.

Я сто дорог исколесил.
Я молод был. И я спросил:
— Быть может, тут?..

Не поднимая головы,
— Быть может, тут, — сказали вы, —
Смеяться грех…

Война… И тяжкий ратный труд.
И кровь… Но дом, в котором ждут,
Он был у всех.

Я, как и все, в пути продрог.
Он полон был таких тревог,
Он так был крут…

Стою с котомкой под окном.
Открой мне двери, милый дом,
В котором ждут.

В воскресный день
К воротам подъезжает
Вместительный лазоревый автобус,
Похожий на прогулочную яхту.
Такие ходят лишь по воскресеньям…
В него садятся женщины
В косынках
Из легкого, как ветер, крепдешина,
Мужчины в пиджаках и белых брюках,
Девчонки, голенастые как цапли,
И хорошо умытые подростки,
Солидные, с платочками в карманах…

Свершается воскресная прогулка
К местам боев.
Езды не больше часа.
Летят столбы,
И загородный гравий
Под шинами хрустит на поворотах…

Меня сегодня тоже приглашали.
Я отказался —
Вежливо и твердо.
Во мне укоренилось убежденье:
Места боев — не место для прогулок.
Пусть я не прав, —
Я не хочу увидеть
В траншее, где погиб комбат Поболин,
Консервный нож, пустую поллитровку
И этикетку «Беломорканала».
Пусть я не прав,
Но я сочту кощунством
Девичий смех в разрушенной землянке,
Где веером поставленные бревна
О многом говорят глазам солдата…

Я знаю, что со мною на прогулке
Здесь были бы трудящиеся люди,
Хлебнувшие в войну немало горя,
Товарищи, сограждане мои.
Но мне не нужно камерной певицы,
Воркующей с пластинки патефона,
И разговор о солнечной погоде
Я не смогу достойно поддержать…

Когда-нибудь я снова буду здесь.
Не через год,
Не через десять лет,
А лишь почуяв приближенье смерти.
Ни поезд,
Ни лазоревый автобус
Под Колпино меня не привезут.
Приду пешком
В метельный серый день
И на пути, ни разу не присяду.
Приду один.
Как некогда. В блокаду.
И дорогим могилам поклонюсь.