Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности
Ни Гоготур, ни Апшина не люди в полном смысле – есть тут демоническое, или назовем это, согласуясь с грузинской мифологической терминологией, дэвье. Братство Гоготура и Апшины – не человеческое братство. Таков один из обращающихся, не застывших аспектов текста, который многомерен, а не однолинеен, как заповедь или устав.
Нота затаенного сочувствия в концовке поэмы уже открыта и звучит, не скрываясь, как эпитафия мужеству, «погребенному еще при жизни», – тоже какая многосмысленность в этом!
До сих пор округа Блойская
По ночам слышит стон жалобный.
Добровольно сердце геройское
Схоронило себя заживо.
Бесконечный, заунывный
Стон, пугающий зарю:
«Горе, горе мне! Увы мне,
Мертвому богатырю».
Но есть в народе слух упорный[188],
Что на краю селенья Бло,
Едва лишь полог ночи черной
Покроет сонное село, –
Не раз слыхали над рекою
Хватающий за сердце стон:
«Увы мне, мертвому герою!
Не я ль при жизни погребен?»
Каждый найдет и прочтет в этих стихах не только непосредственный повод, по которому они тут приведены в качестве доказательства, но и Важапшавеловское, и что-то уже совсем «свое».
«Змееед»
Поэма «Змееед» – одна из центральных, знаменательных и глубоких поэм Важа Пшавела. Касаясь ее истоков, Важа Пшавела пишет: «Фабула «Змеееда» в том виде, в каком я слышал ее и на чем построил свою поэму, следующая: хевсур Миндия попадает в плен к каджам – злым духам. Жизнь среди них так опостылела Миндии, что он решил покончить с собой. С этой целью он съел змеиное мясо, которым питались каджи. Но это привело к совершенно иному результату – Миндия превратился в мудреца. Мудрость его, по народному преданию, проявилась в том, что он стал лечить болезни, так как каждая трава сама говорила ему об этом. В результате этого Миндия стал врачевать, и его лекарства были несравненны. Народное сказание не идет дальше этого. Следовательно, женитьба Миндии, его разговор с женой и то, что он не ест мяса, и его открывшийся полководческий талант, и знание языка птиц – все это уже не принадлежит народному сказанию. История Миндии, по народному сказанию, не представлялась столь драматической»[189].
В поэме улавливается библейский мотив «древа познания» и «бродячий» сюжет. Так, в ночь пятьсот тридцать пятую Шехерезада рассказывает о некоем Хасибе, который, отведав змеиного мяса, обнаружил в себе источники мудрости: «…и подняв голову к небу, он увидел семь небес и все, что есть там, вплоть до лотоса крайнего предела, и увидел он, как вращаются небосводы… а затем он посмотрел на землю и узнал, какие там есть металлы, растения и деревья, и узнал, какие у них всех особенности и полезные свойства, и вывел отсюда науку врачевания…»[190] Нечто подобное произошло и с Миндией. С ним заговорил дотоле молчавший мир. Именно заговорил! Он слышит все время голоса, с ним разговаривают. В этом существенное отличие – смысловое и музыкальное.
В 1934 году Борис Пастернак перевел эту поэму, его перевод можно считать основополагающим и родоначальным для поэм Важа Пшавела на русском языке. (Перевод Мандельштама не носил такого основополагающего характера.) В переводе осуществились современные принципы реалистического перевода, другие уже могли пройти «по живому следу». Пастернак установил не близость к подлиннику вообще, а близость особого рода, исследовать которую представляется насущной задачей.
В 1934 году Пастернак писал С. Спасскому: «Это настоящая близость к тексту, та пережитая и точная близость, тот тип близости, то ее понимание, которое, не сговариваясь, мы, в количестве 3-х – 4-х человек (Вы, я, Тихонов, отчасти Антокольский), невольно и естественно установили. А сколько горячей, драматической, взаимороднящей правды в том, что четыре поэта, не уславливаясь, под действием одного и того же закона, формировавшего их жизнь этих лет, так хватаются за эту возможность и так пишут русские стихи, получая от Грузии побужденье и оправданье! И опять – близость!»[191]
Присовокупим еще одно высказывание Пастернака, которое проясняет, на что именно ориентирован этот «тип близости»: «Переводы либо не имеют никакого смысла, либо их связь с оригиналом должна быть более тесною, чем принято. Соответствие текста – связь слишком слабая, чтобы обеспечить переводу целесообразность. Такие переводы не оправдывают обещания. Их бледные пересказы не дают понятия о главной стороне предмета, который они берутся отражать, – о его силе»[192]. Итак, цель – сила. Средство же ее осуществления – непременная оригинальность самого перевода. «Переводы мыслимы, потому что в идеале и они должны быть художественными произведениями и, при общности текста, становятся вровень с оригиналами своей собственной неповторимостью… переводы не способ ознакомления с отдельными произведениями, а средство векового общения культур и народов»[193].
Так и принял перевод «Змеееда» Валериан Гаприндашвили, выступивший на Первом Всесоюзном совещании переводчиков (январь 1936): «… Первое чувство, которое испытали грузинские читатели, было чувство благодарности к русскому поэту, воплотившему на своем языке один из шедевров грузинской поэзии… Нигде не устает он быть оригинальным. Оригинальность – это его свойство, глубоко присущая ему черта. Перевод „Змеееда” глубоко музыкален, и музыка эта, созданная Пастернаком, еще раз убеждает нас в том, какого великого поэта мы имеем в лице Важа Пшавела».
Через полтора десятилетия после Пастернака поэму «Змееед» перевел и Заболоцкий. Почему? Он не мог не перевести эту центральную поэму в ряду всех переведенных им поэм. Причем он не соревнуется, не собирается превзойти Пастернака; как и в случае с Цветаевой, он дает другой перевод, другую систему. Кроме того, кое-что в переводе Пастернака и в его поэзии, вероятно, не принималось Заболоцким тех лет.
Какую-то память, отголосок этого давнего неприятия некоторых сторон Пастернака можно вычитать в одном позднем (1956) письме Заболоцкого. Правда, отношение в целом к Пастернаку у Заболоцкого было всегда благоговейным, о чем он и поведал в стихотворении «Поэт» (1958), где Пастернак назван «Выкованный грозами России собеседник сердца и поэт» и «То, что было раньше незнакомым, близким сердцу делается тут». В письме Пастернак упомянут из педагогических соображений, но тем не менее: «Советую Вам сравнить старые книги Пастернака с его военными стихами и послевоенными: „На ранних поездах”, „Земной простор”. Последние стихи – это, конечно, лучшее из всего, что он написал; пропала нарочитость, а ведь Пастернак остался, – подумайте об этом, это пример поучительный». И далее такая обмолвка: «…ведь даже „Марбург” Пастернака понятнее Вашего стихотворения!» Все это не умаляет основополагающего значения перевода Пастернака – определенное давление этого перевода на перевод Заболоцкого проявилось в свободном осуществлении той близости к подлиннику, о которой говорилось выше, принципиальном отказе от стилизации, на решении не считать единственным размером при переводе с грузинского хорей и, кроме того, применить перекрестную систему рифмовки.
Пастернак перевел поэму амфибрахием, и это было по-своему героическое решение. Вот характернейший отзыв на перевод Пастернака в «Литературной газете», прямо противоположный отзыву Валериана Гаприндашвили: «…народная напевность поэмы В. Пшавела не нашла в переводе Б. Пастернака достаточно чистого и музыкально верного отклика… Б. Пастернак заключил специфический ритм Важа Пшавела в размер трехстопного, спокойного амфибрахия со смежными и перекрестными рифмами, не имеющими ничего общего с оригиналом»[194].
Рецидивы такого отношения сохранились и имели рьяных приверженцев и позже, когда переводил Заболоцкий. В его черновиках есть следующая запись: «…один критик негодовал по поводу того, что кто-то из переводчиков грузинский шаири[195] перевел ямбами. Критик рекомендовал вменить переводчикам в обязанность переводить шаири только хореическим размером. Этот маленький Аракчеев, видимо, полагал, что переводами стихов у нас занимаются отставные унтер-офицеры и фельдфебели»[196].
В «Заметках переводчика» Заболоцкий писал: «Переводчик, калькирующий грузинские размеры, гонится за малым и теряет при этом большее»[197].
Не следует думать, что выбор поэтом размера, который представляется отличающимся резко от транскрипции оригинала, – результат ничем не стесненного произвола. Каждый раз выбор диктуется особыми тончайшими художественными соображениями соответствия. Воспроизвести всю цепь умозаключений и дать отчет в каждом отдельном случае не представляется возможным. Чаще всего решение приходит как мгновенное озарение. Некоторые подробности и соображения, почему был выбран Пастернаком амфибрахий, можно прочесть в стенограмме выступления Пастернака на Первом Всесоюзном совещании переводчиков[198].
