Велимир Хлебников - Том 2. Стихотворения 1917-1922

Три года гражданской войны.
Это бойня дела и дула.
Гром окаянного гула.
Раны чугунных скорлуп.
На высокой горе, поджав хвост, безумная мчалась собачка.
Воин, целясь в тулуп,
Нажимает собачку.
Хаты задулись, как серная спичка.
Бах! бах! ба-бах! Горит деревня целая.
Все задымилось.
Брюхом желтая синичка
Звонко пропела: пинь пинь тарарах!
Скажите на милость!
Какая смелая.
Над этим селом закона опала.
Два снаряда
Воздушного яда
В деревню упало.
Завтра ни одно не подымется веко
Ни у одного человека.
Напрасно волнуется море желтеющих жит,
Просит жнецов.
Никто не спасется. Горе тем, кто бежит.
Меткая пуля пошлет в страну отцов.

Это была драка дела и дула.
Села потонули в огне орудийного гула.
По косогору, поджав обезумевший хвост, скакала собачка.
Красный ратник, нацелясь в бородача мужика,
Нажимает собачку.
Село загорелось, как серная спичка.
Бах! бах! ба-бах! Горела деревня целая.
Желтобрюхая, белощекая синичка,
Вылетев, запела: пинь пинь тарарах!
Скажите на милость!
Какая смелая.
Снаряды
Воздушного яда
Село окружили,
Чтобы заснули те, кто в нем жили.

Вечер. Столовая, до такого-то часа.
Окорока с прослойками
Ярко-алого мяса,
Свиные кишки,
Набитые жиром,
Хрустящая алая кожа
Молодого, в зеленом листу теленка,
Алая рожа
Смеющегося поросенка,
Жиром умываются горячие ушки.
Хлеб с слезящимся сыром.
Алая пища мясная, здоровая!
От красного мяса слышно: «корова я!»
Алых яблок горы и горы,
Огурцов влажно-зеленые горки.
Я прохожу в белых опорках;
Толпа – денег жрица суровая.
Малиновой ветчины разрез
Во рту исчез.
Разговоры про ссоры, с ножом,
С попойками,
И о торговых проказах
Зеленолицых людей, алооких.
Чая стаканы, все с молоком!
Щи.
Пара куриц.
На куске сыра слёзы и свищи.
Чистый, полный чести,
Самовар в клубах белого пара,
Чародей, шумит и кипит.
Это лицо серебряной жести
Шумно курит.
Седой над пивом спит.
В озерах кровью
С зеленой травой,
С стружками хрена дымное мясо.
Смотрит с любовью,
Алое, как колено.
Протянутые вперед губы лица,
Голова верхопляса,
На стене висят.
После смерти радостные,
Не унывая, но не опрометчивые,
Через кожу алую золотом просвечивая,
На столе смеются двое поросят,
После смерти смеются их пятачки.
Нежным жиром течет,
Прозрачным и золотым сочится,
Алым озаренная, красная говядина.
Беседы о тех, чей конец
На столбе с перекладиной.
Красному мясу почет.
Нож вонзен, и алая ссадина
На темно-зеленом арбузе –
Цепочка на пузе.
На подающей – перышко птичье.
На хрупком белоснежном блюде –
Вкусите люди! –
Еще в дыму мясо бычье.
Зелени и белого хлеба копны.
Полнокровные мешки людских лиц,
Готовые лопнуть.
Речи с запахом дела.
Собаке залаявшей брошено: «цыц!»
И золото алых дымящихся щей
В жирных кругах сверх овощей.
Рыжая кошка,
Красная глазами.
На стеклянном блюде
Нежные пирожные,
Таяли во рту
Хрустящие печенья,
Хрупкие трубки
С белыми сливками.
Руки продаж и покупки.
Алые губы едят.
Зеркало новых господ,
Чудовищно на них похожий,
С полосатой морщинистой кожей
Толстый щенок,
С большими ушами,
Стал на стул
И зарычал от гнева и презренья,
Когда ему дали
Черного хлеба.
Нож алый, зеленый груши цвет,
И мясо – вы всегда соседи!
Как белые цветы,
Пересыпалися живые лица
С кровавым ожерельем
Тугих мешков для сала и для крови.
«Сегодня я, а завтра ты!» –
Гласило их спокойствие немое.
И было радостно лицо свиненка,
Когда он слушал про пропажу самогонки.

А если встать и крикнуть «му!»,
Рога наклонить и прыгнуть через стол,
С гостями и стульями?
Как побегут все прочь!
Приход рогатого посетителя!

Народ отчаялся. Заплакала душа.
И бросил сноп ржаной о землю.
В Киргизию пошел с жаной,
Напеву самолета внемля.
Смутилась степь и покраснела,
И засуха чахотки спалила Волги степи.
Растерзана, как мощи тихого святого.
Кто умер там? Месть готова.
Они поруганы, пещеры святые.
В глазах детей встают Батый.
Облавой хитрою петли
В тугой завязан узел.
Колосьев нет, их бросил гневно Боже ниц,
И на восток уходит беженец.
И когда самолет четко вырезал четыре,
Каркая, стая ворон
Ринулась туда,
Где лежал богатырь.

А вы, сапогоокие девы,
Шагающие смазными сапожищами
По небу моих слов,
Разбросайте плевки ваших глаз
По большим дорогам!
Рвите пчелиные жала волос
Из ваших протухлых кос!

Пусть пахарь, покидая борону,
Посмотрит вслед летающему ворону
И скажет: в голосе его
Звучит сраженье Трои,
Ахилла гневный вой
И плач Гекубы,
Когда он кружится
Над самой головой.
И тенью крика своего –
Он зеркало костру.
И пусть невеста, не желая
Любить узоры из черных ногтей
И вычищая пыль из-под зеркального щита
У пальца, тонкого и нежного,
Промолвит: солнца, может, кружатся, пылая,
В пыли под ногтем?
Там Сириус и Альдебаран блестят
И много солнечных миров,
Весь пляшущий на небе табор,
Стаи созвездий, солнц мерцаний и миров.
И белая звезда та,
Что за собою вела игру миров,
Звук солнц сейчасных, весь неба стан –
Его мы думой можем трогать –
Сокрыл в себе. Блестящие девы поют:
Пусть пыльный стол, дрожа от самоката,
Узоры пыли вольно расположит,
Чтоб пальчиком провел
Ребенок с азбукой перед собой,
Сказав: вот это – пыль Москвы, быть может,
А эта точка пыльная – Чикаго.
Ячейки из столиц ткет звук
Рыбацкой сетью.

Русь, певучая в месяце Ай,
Ты собираешь в лутошко грибы – рыжик и груздь и сыроежка –
В месяц Ау.
Он голодай. Падает май.
Гнешь пояса в месяц страдник,
Черный и темный ночами грозник.
В серпня времена
Вяжешь снопы.
Жницы в полях.
И в осенины
Смотришь на небо,
На ясное бабие лето.
В месяц реун
Слушаешь зверя, смотришь на зарево.
Свадьбы справляешь в зазимье,
В свадебник месяц,
Глухарями украсив дугу.
Братчины после приходят,
Брага и пиво и вечера.
За ними зимник.
Мчишься на лыжах, зайца подбзрив.
И синий зимы перелом,
Месяц просинец.
Саням раздолье.
Дороги широкие!
Идет бокогрей.
Лепишь снегур,
Даешь им метлу
И угли для глаза.
Тает и тает снегура.
После пролетье, свистун.
Свисти с голодухи в кулак.
И наконец месяц цветень.
По Батыевой дороге
Полетели грачи.
Это он, заиграй-овраги.
По оврагам мать-мачеха
Золотыми звездочками.
И она от водки бога
Охмелела и пьяна.

Есть запах цветов медуницы
И незабудок
В том, что я,
Мой отвлеченный рассудок
Есть
Корень из безъединицы,
К точке раздела тая
Того, что было
И будет
Убит.

Выстрел отцел. Могилы отцели.
Я грезил быть цел, но тучи умчали от цели.
Сверхморное море! Умчурное море!
И выстрел Онегиным волн
В лоб толп, в мой челн.
Кочуй и качайся в просторе!
Море, насупясь суровым потопом,
Смотрит: кулак окровавлен холопом
Старой судьбы
      о наковальню исповедальни.
На обухе – злоба хат!
Алая смерть пришла к панычам.
Шишакеют бугры по ночам.
Меченеет волна.
Трупы отцов пилы времен перепилили.
В кузне шумен перепел «Или».
Труп сыневи из синевы.
Черный пес гложет белую кость,
Праздника древнего ость.
Хочет иливой рекой
Литься покой.
Пролит на землю мешок этот.
Этунный валун на земле, точно кость,
Грызет люд, замороженный в лед.
Слоги свирепых чугунных тенёт.
Череполапые стены.
В парчовом снегу идет божестварь.
В молитвах траве – иншестварь.
На пенье унылой онели
Выстрелы слез вдалеке –
Это инее рождестварь,
Илийного века глашатай.
Ончие тучи неслись,
Отобые тучи над миром.
Стучит черепами волна.
Лавина будийц пробежала.
Месяц ушел в собеса, зоревея.
Синели негзори над берегом.
Синьалая бьется волна.
Инея, синеет волна.
По волнам менавль пронесся.
Этот каменеют утесы и глыбы.
Как звери столетий сидят
Утесы могучих такот.
В белый смерч вчера
      сегодня
Черепов песок был поднят
И подвешен чубом мертвых прямо к облаку ночному.
Инь, волнуйся! Синь, лети!
Бей, инея, о каменья
Пегой радугой инее!
Бей и пей вне цепей,
Негославля паруса!
Отшумели парусами прилетавли не сюда…
Тотан, завывающий в трубы
Ракушек морских
О скором приходе тотот.
Тутырь, умирающий грубо,
И жемчуговеющий рот.
Слабыня мерцающих глаз.
Трупеет серебряный час.
Шагай же по горям великого моря,
Тутчина кончины,
Ончина кончины!
Этаны, этаны, проснитесь!
Сумрак времен растолкать
Ночная промчалася кать.
Ончие песни! Ончие стоны!
В выстрелы высь травы!
Рыдайны могучие зовы,
Рыдайны могучие зевы.
Стеклянного утра волны
Рыдайны и тайны они.
Колосьями море летит на ущерб
И скосит колосья отмели серп.
Те падают в старую тризну,
Очами из жемчуга брызнув.
Священны утесы отот.
Отийцы! ототы! вы где?
И волны смеялись над смертью своей,
Катясь в голубой отобняк.
А люд-лучей золотое пятно
Мыслящая печь сорвала, наклонясь, –
Цветок незабудку.
Детская кража!
Голубой сыневи у мировой синевы.