Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Кучка праха, горстка пепла,
всыпанные в черепок.
Все оглохло и ослепло.
Обессилен, изнемог.

Непомерною расплатой
за какой-то малый грех —
свет погасший, мир разъятый,
заносящий душу снег.

Страшно сохнет во рту.
Рот как вяленый.
Полнедели — как не житье.
Сбитый с ног,
сшибленный,
сваленный,
получаю свое.

Получаю все, что положено
за свое персональное зло.
Так хотелось, чтоб по-хорошему,
но не вышло.
Нет — не прошло.

Не на кого оглядываться,
не перед кем стыдиться.
Вроде бы жить и радоваться.
Мне это не годится.

Мне свобода постыла
та, что бы ты не простила.
Мне не надобна воля
та, где тебя нет боле.

Сократились мои обязанности
не до минимума — до нуля,
до той грозной отметки опасности,
когда больше не держит земля,
когда можно легким усилием,
поворотом одним руки
улететь вослед птичьим крыльям
за перистые облака.

А намеренье такое:
чуть немного погодя,
никого не беспокоя,
никого не тяготя,
отойти в сторонку смирно,
пот и слезы отереть,
лечь хоть на траву и мирно,
очень тихо помереть.

Не тристии, а жалобы,
и вспомнить не мешало бы,
что за стеной соседи
с работы устают,
и сетованья эти
поспать им не дают.

Не тристии, а стоны
пронзительного тона.

Не тристии, а скрежеты,
мешающие всем,
и я себе: пореже ты
стони, когда совсем
сдержать не можешь стона,
тогда только стони,
не повышая тона.
И долго не тяни.

Доделывать ли дела?
С одной стороны, конечно,
как быть без цели конечной —
уничтожения зла.

Зато, с другой стороны,
при всех душевных высотах,
усилия наши равны нолю
или ноль ноль сотых.

Усилия наши равны
тому прошлогоднему снегу,
что где-то остался для смеху
по милости дружной весны.

У всякой одной стороны
есть и сторона другая,
и все мы должны, должны,
и я как могу помогаю.

Доигрываю проигранную
давным-давно игру.
Дотягиваю, как проигрыватель
дотягивает муру.

Как роты, когда поведено,
досматривают кино.
О том, что дело потеряно,
я знаю уже давно.

О том, что дело не выгорело,
догадывался всегда,
и все же из дела не выдворила
большая даже беда.

И что я себе ни внушаю,
но все же, покуда живой,
фигуры не смешаю
на доске мировой.

И на пол не стряхну я
игру эту со стола.
Еще потяну, потяну я,
была или не была.

Шел я по улице и менялся,
кто бы навстречу мне ни попадался.
Чем я менялся? Просто судьбой,
переставая быть собой.
Я воплощался в девчонку с косичкой,
рыжею проскользнувшей лисичкой,
и в пьяноватого старика,
пусть качавшегося слегка.
В пенсионера и в пионера,
в молодцеватого милиционера.
В миллионера я тоже бы смог,
чуть поднатужившись, воплотиться,
но он скользнул серебристой плотицей,
бросив колечком сигарный дымок.

С кем ни сменялся бы я — я выгадал.
Кто б ни сменялся со мной — прогадал.
Вот почему эти менки я выдумал.
Я приплатил бы! И много бы дал.

За перемену судьбы, перемену
много бы я приплатил пионеру.
Но пионер не захотел.
Пенсионер не захотел.
Не показался обмен подходящим
ни проезжающим, ни проходящим.
Все оставались самими собой.
Я оставался с моею судьбой.

Молча, как придорожные столбики,
принимаю удары колес.
Молча, как античные стоики,
молча, без нареканий и слез.

Потому что, как бы и сколько бы
ни рыдай, ни тряси телеса,
не уйдешь никак от жестокого,
молчаливого колеса.

Что ж, не будем сухость отчаяния
разбавлять потоками слез.
Молча. В общем и полном молчании
принимаем удары колес.

Наблюдатели с Марса заметят, конечно,
как все медленней от начальной к конечной
точке,
все осторожней
                                 иду.
Наблюдатели с Марса почуют беду.

Не по величине, а скорей по свеченью
наблюдатели с Марса оценят значенья
этой точки, ничтожнейшей, но световой.
Потому что свечусь я, покуда живой.

Марс дотошная в смысле науки планета,
там встревожатся тем, что все менее света,
что все менее блеска, сиянья, огня,
что все менее жизни идет от меня.

Спор на Марсе возникнет,
нескоро затихнет:
— Может, он уже гибнет?
— Может, он еще вспыхнет?
— Телескоп на него мы направим в упор. —
К сожалению — обо мне этот спор.

Как в палате во время обхода врача,
обернувшись к студентам, бесстрастно шепча,
 сформулируют долю мою и судьбину
марсиане,
                    черпнувши науки глубины.

Ледовитая тьма между Марсом и мной,
ледовитая тьма или свет ледяной,
но я чую душой, ощущаю спиной,
что решил обо мне
                           мир планеты иной.

Можно обойтись и без меня.
Но зачем? Секундой в толще дня,
каплей в океане моря
и слезинкою в рыданьи горя
пригодиться я еще могу.
И еще — снежинкою в снегу.

Все мы, имена и анонимы
заменяемые — заменимы?
Да, конечно. Нет, конечно. Да,
безо всякого сомнения.
Тем не менее есть такое мнение,
что и горе — не беда.

Горе — горе, а беда — беда,
и специалисты отмечали,
что печаль равна одной печали,
отличима без труда.

Рыжий, а впоследствии седой,
ныне старый, бывший молодой,
не лишенный совести и чести,
исчерпавший почти весь объем
срока своего, на своем месте
я, когда на месте на своем.

Всякий, кто его займет
по призванью ли, по назначенью,
что-нибудь не так поймет
во звучаньи или во значеньи.
Стало быть, никто, кроме меня,
не заменит никогда меня.

Отбиваюсь от мысли о смерти.
Не отстанет теперь до смерти,
до последнего самого дня.
До́ смерти одолеет меня.

То листвой золотой листопада
с ног сшибает она до упада.
То пургой заметет, как зима.
То предстанет открыто сама.

Каждой точкой. Каждой развязкой.
Каждой топью холодной и вязкой,
беспощадная, словно война,
на себя намекает она.

Тем не менее солнечным светом,
на вопросы — не медля — ответом,
круглосуточным тяжким трудом
от нее отбиваюсь. С трудом.

Я ее словно мяч отбиваю.
Вскачь, стремглав, впопыхах забываю.
Отгоню или хоть отложу
и по нормам бессмертья пишу.