Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Все примазываются к Ренессансу.
Общий дедушка всех — Гомер.
Не желая с этим расстаться,
допускают обвес и обмер.

Пушкин всех веселит и радует,
обнадеживает, сулит.
Даже тех, кто его обкрадывает,
тоже радует и веселит.

Как пекутся о генеалогии,
о ее злаченых дарах
и мозги совершенно отлогие,
и любой отпетый дурак.

Героические речи
произносят все травести.
Но не хочет никто от Греча,
от Булгарина род вести.

Выпив квасу из холодильника —
ледяной был квас,
зубы ломил, —
обличают всё:
от будильника
и до спутника —
век им не мил!

Век,
из изб,
и пещер,
и хижин
перегнавший в отдельность квартир,
на тебя троглодит обижен:
обличает теплый сортир!

Похож был на Есенина. Красивый.
С загадочною русскою душой
и «с небольшой ухватистою силой»
(Есенин о себе). Точней — с большой.

Нечаев… Прилепили к нему «щину».
В истории лишили всяких прав.
А он не верил в сельскую общину.
А верил в силу. Оказалось — прав.

— Он был жесток.
— Да, был жесток. Как все.
— Он убивал.
— Не так, как все. Единожды.
Росток травы, возросший при шоссе,
добру колес не доверять был вынужден.

Что этот придорожный столбик знал!
Какой пример он показал потомкам!
Не будем зверствовать над ним, жестоким!
Давайте отведем ему аннал —

Нечаеву… В вине кровавом том —
как пенисто оно и как игристо —
не бакунисты, даже не лавристы,
нечаевцы задали тон.

Задали тон в кровавой той вине,
не умывавшей в холодочке руки,
не уступавшей никакой войне
по цифрам смерти и по мерам муки.

В каких они участвовали дивах,
как нарушали всякий протокол!
Но вскоре на стыдливых и правдивых
нечаевцев
произошел раскол.

Стыдливые нечаевцы не чаяли,
как с помощью брошюр или статей
отмежеваться вовсе от Нечаева.
Им ни к чему Нечаев был, Сергей.

Правдивейшим нечаевцем из всех
был некий прокурор, чудак, калека,
который подсудимых звал: коллега —
и двое (или трое) из коллег.

Тривиальность: все люди смертны —
очень скоро придет на смену
тривиальности: даже бог
крестных мук избежать не смог.

Место общее это бульвар.
Каждый там хоть раз побывал.
Самая большая банальность —
это длящаяся реальность.

Отступают оригиналы
в тень и вслед за тем — в темноту,
и выказывают анналы
утомительную простоту.

Стали старыми евреями
все поэты молодые,
свои чувства поразвеяли,
свои мысли — охладили.

Кто бродил Путями Млечными,
верен был Прекрасной Даме,
стали все недолговечными,
а не вечными жидами.

И акцент проснулся, Господи,
и пробились, Боже, пейсы
у того, кто в неба копоти
совершал ночные рейсы.

Холодная душа,
старательно держа
перо сентиментальное,
фиксирует метания,
фиксирует разлад,
фиксирует томление.
Ее, наверно, злят
то более, то менее
необходимость врать,
нужда в приспособлении,
ей, в общем, начихать
то более, то менее.
Писала бы стихи —
зря время бы не тратила —
о твердости руки,
о жесткости характера,
о том, что холодны
все чувства и стремления,
о том, что хоть бы хны
всё
более ли, менее.
Но принято — любить.
Заведено — сочувствовать,
и надо, стало быть,
такие чувства чувствовать,
и значит, надо мнить
такие только мнения,
не упуская нить:
то более, то менее.

Мы как белые журавли,
или как тасманийские волки,
или как пейзажи на Волге.
Нас сводили, сводят, свели.

Мир бегущий, спешащий свет
не желает подзадержаться,
посмотреть закат и рассвет
и стихи почитать с абзаца.

Без причины и без вины
нас затерло, свело, отставило.
Почему-то из этого правила
исключения исключены,

почему-то этот закон
повернуть хотели, как дышло.
Но не выгорело, не вышло.
Устоял и действует он.

Геологи всегда нужны,
географы всегда полезны.
Значения их для страны
ясны, их положенье — лестно.

Меж тем никто не доказал,
что неизбежен стих и нужен,
и важен, ну хоть как вокзал,
полезен, ну хоть словно ужин.

Уехать можно без стихов,
и даже далеко заехать,
и даже до конца доехать,
до точки,
               можно без стихов.

Необходимости не первой,
на положеньи пустяка
стиха излишние напевы,
необязательность стиха.

Так в чем его непобедимость?
Какая в нем благая весть?
Последняя необходимость
в поэзии, наверно, есть.

Утихомирились, угомонились,
едва лишь только ветер стих,
застыли ветви.
В тот же миг
деревья тоже изменились.

Коловращенье, суматоха
в их черноту, в их немоту
вдыхали жизни полноту.
Сейчас ни выдоха, ни вдоха.

И отлетает не спеша,
неторопливо, как душа,
как знак исполненного срока
величественная сорока.

Коридоры судьбы
бесконечны, словно в Зимнем дворце.
Открываются
и закрываются двери.
Что же нас ожидает
в неминуемом все же конце?
То ли царская ласка, то ли царские звери?

Все же надо идти,
не оглядываясь по сторонам,
мимо точных служителей
нашей судьбы неотложной.
Мы получим лишь столько,
сколько положено нам
по какой-то наметке
запутанной, темной и ложной.

На похоронах не смеются,
разве только в душе.
Покуда раздаются
речи, мерно дыши.

И замеряй на правдивость
слезы или хвалу,
зная, что справедливость
тихо ждет в углу.

Утверждают многие кретины,
что сладка летейская струя.
Но, доплыв едва до середины,
горечи набрался вдосталь я.

О покой покойников! Смиренье
усмиренных! Тишина могил.
Солон вкус воды в реке забвенья,
что наполовину я проплыл.

Солон вкус воды забвенья, горек,
нестерпим, как кипяток крутой.
Ни один не подойдет историк
с ложкой
               этот размешать настой.

Ни один поэт не хочет жижу
рассекать с тобою стилем «кроль».
И к устам все ближе эта соль,
и к душе вся эта горечь ближе.

Смерть вычеркивает, упрощает
и совсем легко, без труда
очень многих навеки прощает,
очерняет иных навсегда.

Мне она представит случай
снисхожденья немного добыть,
к категории несколько лучших
походя причислену быть.

Я покуда тяну тем не менее,
к репутации мертвого гения,
как она ни хороша,
не лежит покуда душа.