Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Молодая была, красивая,
озаряла любую мглу.
Очень много за спасибо
отдавала. За похвалу.
Отдавала за восхищение.
Отдавала за комплимент
и за то, что всего священнее:
за мгновение, за момент,
за желание нескрываемое,
засыпающее, как снег,
и за сердце, разрываемое
криком:
              — Ты мне лучше всех!—
Были дни ее долгие, долгие,
ночи тоже долгие, долгие,
и казалось, что юность течет
никогда нескончаемой Волгой,
год-другой считала — не в счет.
Что там год? Пятьдесят две недели,
воскресенья пятьдесят два.
И при счастьи, словно при деле,
оглянуться — успеешь едва.
Что там год? Ноги так же ходят.
Точно так же глаза глядят.
И она под ногами находит
за удачей удачу подряд.
Жизнь не прожита даже до трети…
Половина — ах, как далека!
Что там год, и другой, и третий —
проплывают, как облака.

Обломлю конец в этой сказке.
В этой пьесе развязку — свинчу.
Пусть живет без конца и развязки,
потому что я так хочу.

Все на свете успешно сводивший к очкам,
математик привык постепенно к очкам,
но успел их измерить и взвесить:
минус столько-то. Кажется, десять.
Это точкой отсчета стало. С тех пор,
как далекая линия гор
вдруг приблизилась. В то же время
переносицу сжало бремя.
— Минус десять! — очки математик считал,
У него еще был капитал
из рассветов, закатов, жены и детей,
вечерами — интеллектуальных затей,
интересной работы — утрами
и огромной звезды,
что венчала труды
дня — в оконной тускнеющей раме.

За очками другие пошли минуса:
прежде дружественные ему небеса,
что одни лишь надежды питали,
слишком жаркими стали.
Сердце стало шалить. Юг пришлось отменить,
в минус двадцать он это решил оценить.
Разбредалась куда-то с годами семья,
постепенно отламывались друзья
и глупее казались поэты.
Он оценивал в цифрах все это.
Смолоду театрал, он утратил свой пыл
и дорогу в концерты навечно забыл,
и списались былые восторги,
оцененные им по пятерке.
Лестницы стали круче. Зима — холодней,
и удовлетворенье от прожитых дней
заменила сплошная усталость.
«Минус двести! — подумал он. — Старость.

Что же, старость так старость. Быть может, найду
то, что мне полагается по труду:
отдых; книги; закат беспечальный;
свой розарий индивидуальный».
Стал он Канта читать. Горек был ему Кант.
Солон был ему Кант. Хоть, конечно, талант
и по силе своих построений,
по изысканной сложности — гений.
Эти сложности он, как орехи, колол!
Он бы смолоду Канта в неделю смолол!
А сейчас голова загудела.
— Минус сто, — он сказал, — плохо дело. —
Свежесть мысли прошла. Честность мысли —
                                                                                  при нем.

Понимая вполне, что играет с огнем,
Канта более он не читает,
а его из себя вычитает.
Разошелся запас, разметался клубок,
а гипотезе недоказанной: Бог —
смолоду не придал он значенья.
Бог и выдал его, без сомненья.
Выдал Бог! Заглушая все звуки в ушах,
просто криком кричит: сделай шаг, сделай шаг,
тот единственный шаг, что остался.
Ты считал. И ты — просчитался.

Если вас когда-нибудь били ногами —
вы не забудете, как ими бьют:
выдует навсегда сквозняками
все мировое тепло и уют.

Вам недостанет ни хватки, ни сметки,
если вы видели из-под руки
те кожимитовые подметки
или подкованные каблуки.

Путь ваш дальнейший ни был каков,
от обувного не скрыться вам гнева —
тяжеловесный полет каблуков
не улетает с вашего неба.

Итак, остается надежда
на мертвых и молодых,
на выдержавших проверку
тлением на нетленность,
и на веселую юность,
могучую здоровенность,
выдерживающую проверку
даже ногой под дых.

А все остальные возрасты
проверку уже прошли.
По старости ли, по хворости,
по вялости — не подошли.
Они не прошли проверку
так, как ее проходили
молодые и мертвые,
мертвые и молодые.

Мера наказания пророку
мере неприятия равна,
если просто он болтал без проку
и никто не понял ни хрена.

Если втуне факты и примеры,
ссылки и цитаты пропадут,
высшую пророк получит меру:
все, пожав плечами, прочь пойдут.

Остальное, в том числе и мука,
означает: победил пророк,
замолчать его никто не смог,
и усвоена его наука.

И печаль — это форма свободы.
Предпочел ведь еще Огарев
стон, а не торжествующий рев,
и элегию вместо оды.

Право плача,
немногое знача
для обидчика —
можно и дать, —
в то же время большая удача
для того, кому нужно рыдать.

И какие там ветры ни дуют,
им не преодолеть рубежи
в темный угол,
где молча тоскуют,
и в чулан,
где рыдают в тиши.

С юным Пушкиным все в полной ясности,
и не существует опасности,
что припишут ему неприязнь
к мятежу или богобоязнь.

Поздний Пушкин дает основания
и для кривотолкования.
Кое в чем — изменился действительно.
Кое в чем — только дал предлог.
Так что даже не удивительно,
что втираются царь и бог

и что вежливые златоусты
норовят понавешать икон
в том углу, где было так пусто,
где стоял лишь один Аполлон.

Поэты похожи на поэтов.
Все. Кроме самых лучших.
Прекрасный Надсон,
снедаемый чахоткой благородной,
овеянный златоволосым ветром, —
похож.
Некрасов, плешивый,
снедаемый неблагородной хворью,
похож не на поэта — на дьячка.
В День Блока,
когда закончились «Двенадцать»,
и гул умолк,
и музыка заглохла,
и в дневнике писалось:
«Сегодня я — гений»,—
в этот день
он сразу постарел.
Лицо — втянулось.
Глаза — померкли.
Плечи ссутулились.
Блок перестал напоминать поэта.
Позже усердный чтец поэтов
(всех, кроме самых лучших),
скульптор
облагораживает им фигуры,
спины разгибает,
плечи рассутуливает
и придает им вид поэтов
(всех. Кроме самых лучших).

Все примазываются к Ренессансу.
Общий дедушка всех — Гомер.
Не желая с этим расстаться,
допускают обвес и обмер.

Пушкин всех веселит и радует,
обнадеживает, сулит.
Даже тех, кто его обкрадывает,
тоже радует и веселит.

Как пекутся о генеалогии,
о ее злаченых дарах
и мозги совершенно отлогие,
и любой отпетый дурак.

Героические речи
произносят все травести.
Но не хочет никто от Греча,
от Булгарина род вести.

Выпив квасу из холодильника —
ледяной был квас,
зубы ломил, —
обличают всё:
от будильника
и до спутника —
век им не мил!

Век,
из изб,
и пещер,
и хижин
перегнавший в отдельность квартир,
на тебя троглодит обижен:
обличает теплый сортир!