Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Никаких описаний,
никаких дневников!
Только плыть небесами
и не знать
                       никого.

И не думать, что где-то
видел это лицо —
коммерсантов,
                         агентов,
дипломатов,
                      дельцов.

Плыть
              простором ливийским
сквозь закат и рассвет,
пока пьет свое виски
полуспящий сосед.

Незнакомым простором
над песками пустынь
рядом с ревом моторов
плыть
             с карманом пустым.

И глядеть —
                    без желаний,
в пустоте синевы
на пустыню,
                    где ланей
ждут голодные львы.

А желать,
                  только чтобы
шли быстрее часы
и к асфальтовым тропам
прикоснулось шасси.

И вернуться, вернуться,
возвратиться
                        скорей
к полосе среднерусской,
к новой
               песне своей.

О бьющихся на окнах бабочках
подумал я, что разобьются,
но долетят и сядут набожно
на голубую розу блюдца.

Стучит в стекло.
                         Не отступается,
но как бы молит, чтоб открыли.
И глаз павлиний осыпается
с печальных,
                 врубелевских крыльев.

Она уверена воистину
с таинственностью чисто женской,
что только там — цветок, единственный,
способный подарить блаженство.

Храня бесстрастие свое,
цветок печатный безучастен
к ее обманчивому счастью,
к блаженству ложному ее.

Над Калужским шоссе
                                      провода
телеграфные
                      и телефонные.
Их натянутость,
                         их прямота
благодарностью
                        птиц переполнила.

Птицы к линиям
                       мчатся прямым
и считают,
                   щебеча на роздыхе,
будто люди
                      устроили им
остановки
                     для отдыха в воздухе.

И особенно хочется
                                     сесть
на фарфоровые
                            изоляторы,
по которым
                   протянута сеть, —
от вечерней зари
                             розоватые.

Но случается
                         вспышка и смерть, —
птицы
               с провода
                               падают мертвые…
Виновата
                  небесная твердь,
где коварно
                      упрятались молнии.

Люди здесь
                  вообще ни при чем,
так как видела
                    стая грачиная
человека
              над мертвым грачом
с выраженьем в глазах
                                     огорчения.

Когда капитану Немо
приелось
                 синее небо —

он в лодке
                   с командой верной
уплыл в роман Жюля Верна.

Он бродит
                    в подводных гротах,
куда не доходит грохот

ни города,
                  ни паровоза,
в водорослях Саргоссы.

В скафандре
                    бредет на скаты,
где вьются электроскаты,

где люстрами
                    с волн пологих
спускаются осьминоги.

Поодаль
                 молчит команда.
Молчит, проходя.
                       Так надо!

И сжат навсегда,
                            как тайна,
бескровный рот капитана.

И все это
               нет, не лживо, —
в мальчишеских пальцах жив он.

Но лишь прояснится небо —
прочитанный,
               он — как не был.

Закрыто,
              мертво
                              и немо
лицо капитана Немо.

О, Рифма,
                  бедное дитя,
у двери найденный подкидыш,
лепечешь,
                 будто бы хотя
спросить:
              «И ты меня покинешь?»

Нет, не покину я тебя,
а дам кормилице румяной,
богине в блузе домотканой,
и кружева взамен тряпья.

Играй, чем хочется тебе, —
цветным мячом и погремушкой,
поплакав, смейся,
                           потому что
смех после плача — А и Б.

Потом узнаешь весь букварь:
ведро, звезда, ладонь, лошадка,
деревья зимнего ландшафта
и первый школьный календарь.

И поведет родная речь
в лес по тургеневской цитате,
а жизнь,
                как строгий воспитатель,
поможет сердце оберечь.

И ты мою строфу найдешь,
сверкая ясными глазами,
перед народом,
                         на экзамен
под дождь,
                 осенних листьев дождь…

И засижусь я до зари,
над грустной мыслью пригорюнясь,
а Рифма,
                   свежая как юность,
в дверь постучится:
                                     «Отвори!»

Осторожно входит весна,
осторожно,
                       тревожно…
Еще даль никому не ясна:
что нельзя
                  и что можно?

Мы с тревогой
                     ждем телеграмм
и волнуемся очень,
оттого что
                   жизнь не игра,
человек непрочен.

Вдруг подует ветер другой,
а друзей,
                  на беду, нет.
И тебя смахнет, как рукой,
как пылинку
                    сдунет.

Подуло серым севером,
погнуло лес ветрами, —
прощайтесь, листья, с деревом,
прощайся, сад, с цветами!

Пришла пора прощания,
дождя и увяданья,
вокзальное, печальное
«прощай» без «до свиданья».

В траве, покрытой листьями,
всю истину узнавший,
цветет цветок единственный,
увянуть опоздавший.

Но ты увянешь все-таки,
поникший и белесый, —
все паутины сотканы,
запутались все осы…

Ты ж, паучок летающий,
циркач на топком тросе, —
виси, вертись, пока еще
зимой не стала осень!

Нет, не то золото,
то звенит, как золото,
а вот то золото,
когда сердце — золото.

И не тот алмаз,
что лучист, как алмаз,
а кто чист, как алмаз,
мне милей, чем алмаз.

И не то дорого,
что ценой дорого, —
что душе дорого —
без цены дорого.

И не та красота, —
что лицом красота, —
красота — только та,
что во всем красота.

И не тот милый мой,
кто на час милый мой,
кто на век милый мой,
тот и милый, и мой.

И не то хорошо,
что себе хорошо, —
только то хорошо,
что для всех хорошо.