Иосиф Уткин - Стихотворения и поэмы

Над мирным деревянным бытом
Дымится русская зима,
И чем-то близким
И забытым
Душа моя уязвлена.

Смотрю в слезах
На снежный полог,
На свежий след,
На зимний сад,
Где на ресницах хвойных елок
Снежинки радостно блестят.

На синюю тропинку дыма
Смотрю с какой-то болью я…
На всё, что вдаль невозвратимо
Прошло, как молодость моя…

На деревья и на зданья
Снег торопится с небес,
Тишиною ожиданья,
Как во сне, охвачен лес…

Что ж, и мне пора ложиться.
Как в лесу, в душе темно,
В голове, как снег, кружится
Грустных дум веретено.

Писатель N — известный щеголь,
Одет он с головы до ног,
Как денди, в импортное… Гоголь
Так одеваться бы не мог.

Но скромным людям надо много ль?
Насколько я могу судить,
Писать не может он, как Гоголь,
Но может гоголем ходить.

Хоть бы перепел — в овсе!
Хоть бы свистнул кто бекасом.
Что за чертов хор, где все
Как один гундосят басом?

Да и хор тут ни при чем.
Просто автор бойких строчек,
К кассе рвущийся,
                               плечом
Оттирает банду прочих.

Как унять крикливых чад?
Напихайте их деньгами!
Пусть нажрутся и молчат.
И тогда… Проснется камень!

И тогда ответит нам
Шумом лес темнобородый,
Залепечет по камням
Ключевой язык природы!..

Соловей на ветку сел
И давай — опять о прежнем!
Я и сам собаку съел
На лирическом, на нежном.

А сижу раскрывши рот,
Глупой птице потакая;
Автор, может быть, и врет,
Но ведь песня-то какая!

Бык серьезен, бык молчит.
Ну, а польза-то какая,
Если он и промычит
Правду голосом бугая?

Вы — как знаете, а я —
У меня же свой обычай:
Я же песню соловья
Предпочту всем правдам бычьим!

Как на спутниц на живых,
Я любуюсь на березы…
В полушалках снеговых
Щеголяют по морозу!

Жаль, что только у меня
Так некстати сердце ноет.
Жаль, что только для меня
Радостно бродить с одною,

С той, что села у огня —
Греет руки, дует губы;
С той, которая меня
И берез моих не любит.

Жаловалась: грустно мне, одна я,
Нету сна, и мысли неясны.
Наклонился бы, сказал: «Родная,
Успокойся, — бы сказал, — усни».

Я сказал. Ей стало веселее,
Судя по дыханию груди.
Только освещенные аллеи
Снились ей и кланялись в пути.

Утром встала юная, живая,
Весело глядела на меня,
По-иному всё переживая
В ясном свете солнечного дня.

Не напрасно мы, выходит, славим,
Не напрасно завещали нам:
Сны, которые бы не мешали яви.
Явь, которая бы не мешала снам.

Я письмо свое направил
Просто в адрес синевы.
И письмо, согласно правил,
Получили вы.
Увы!
Слишком знают люди почты
Эту тягу к небесам.
Если любишь — любишь то, что
Просто выдумаешь сам…

Сидели. Кричали. Дымили.
И вдруг в телефонную тишь:
«Я очень соскучилась, милый.
Ты долго еще просидишь?»

Он трубку кладет… и, смущенный,
Глядит, улыбаясь, вперед…
«Ну, что там осталось еще нам?»
Но слово никто не берет.

И вдруг замечает начальник
У всех опечаленный вид:
Что всё заседанье печально
Куда-то с улыбкой глядит!

Как будто над скукой блокнотов
Не только ему одному, —
Им всем улыбается кто-то,
Колеблясь в табачном дыму…

В синем небе журавли.
Милый, а нельзя ли,
Чтобы эти журавли
Нас с собою взяли?

Мы же с ними заодно
И душой и телом,
И земное нам давно,
Милый, надоело.

Мы, скажи им, чужды лжи,
Мы из их же стаи,
Только крыльев нам, скажи,
Милый, не хватает…

Доху песцовую тундра надела, —
Время велело надеть.
Поверху — бело,
Понизу — бело,
Бело, как белый медведь.

Лайкой пришибленной каждого лижет,
Гонит мороз в три ноги.
Бросил якут и берданку и лыжи,
Пьет огневое орги.[43]

Ой, ой, морозка,
Черен и бел ты.
Черен, как русский торгаш.
Русский возьмет половину белки,
Ты и хвоста не дашь.

Тощи олени,
Слабей человека.
Шкуру повыели вши.
Как же мне, кыс,[44] из большого наслега
Новые камосы[45] шить?

Рыжие луны за тундрой потонут.
Глубже упрячется звездный народ.
А к моему худому хатону[46]
Стройная кыс
Ни за что не придет.

Рыжие луны за тундрой потонут,
Бросят олени под сани помет,
В дальний наслег
К огонеру-таену[47]
Стройная кыс, напевая, уйдет…

Соболем бурым дума вертится,
Лапой скребет по груди.
Э-э-э, заходи, человек или птица,
Сам сатана — заходи!..

«Здравствуй, Олеська, охотник хороший,
Глаз твой да будет как нож!
Как поживают
Олени и лошадь?
Сам хорошо ли живешь?»

— «Живы олени и лошади будто,
Только что корм намесил.
Здравствуй, Мисир, инородец безъюртный,
Здравствуй, охотник Мисир.

Пес за хатоном.
Снимай свои лыжи,
Сбрось с опояска ножи.
Греет орги,
Подвигайся поближе,
Длинно про степь расскажи…»

Славно Мисиру
На шкуре мохнатой
Вытеплить зяблые выкрутки рук;
Рыжую гриву огонь волосатый
Чешет на остром ветру…

«Слушай, Олеська,
В степи затаенной
Много творится чудес.
Воют волками собаки-таены,
Стаями тянутся в лес.

Помнишь места, где зимуют медведи,
С троп, где кочует зверье,
Красный шаман с шайтанятами едет,
Новую веру везет.

Глаз его мудрый
Каждую щелку,
Всякое горе найдет,
Кыс молодую и черную белку
Больше таен никогда не возьмет!..»

— «Кыс молодую… и черную белку…
Брать у таенов, сказал?» —
Ой, как рассыпались остро и мелко
Вдруг у Олеськи глаза.

…Рыжие луны за тундрой потонут,
Бросят олени под сани помет,
В дальний наслег
К огонеру-таену
Стройная кыс, напевая, уйдет.

Помнит Олеська за битой спиною
Лет многорогий табун.
Где же забыть,
Если осенью ноют
Годы на самом горбу?

Где же забыть,
Если столько таено
То, что нельзя утаить?
О-о, как умеют собаки-таены,
Даже не трогая, бить!..

Время не вытравит челюстей волчьих,
Годы кровавых рубцов не заткнут, —
Целую ночь над берданою молча
Медные скулы маячил якут…

Вымерли жилы отчаянных речек…
Снежные дали рыхлы и круты.
Утром засветло,
Солнцу навстречу,
Ружья закинув,
Ушли якуты.