Владимир Корвин-Пиотровский - Поздний гость. Стихотворения и поэмы

Я освещен закатом бурным,
Увенчан шапкой снеговой,
Я взор полусокрытый свой
Скрестил во льдах с лучом лазурным.

Ничто, ничто моей мечте
Теперь противиться не смеет,
Лишь захочу — и вихрь взвеет
В неизмеримой высоте.

Мое паденье здесь нарушит
Движенье медленных снегов,
Оно засыплет и задушит
Огни вечерние лугов.

И сердце, верное когда-то,
Развеется в звенящий прах,
И эхо грозное в горах
Играть им будет до заката.

Но белой смерти не пошлю
Предателям с моей вершины, —
Я умер сам во мгле долины, —
Не ненавижу, не люблю.

Одно отчаянье возносит
Меня к мерцающим звездам,
Но ничего, ни здесь ни там,
Душа не хочет и не просит.

Шурша, коляска подъезжала
К неосвещенному крыльцу,
Кобыла в яблоках заржала
Вслед вороному жеребцу.
Я дал ему с размаха шпору
И ускакал немедля прочь,
За первым поворотом в гору
Меня легко настигла ночь.
Высоко месяц плыл двурогий,
Смотрели звезды на меня,
Я долго мчался по дороге,
Потом умерил бег коня.
Он жарко поводил боками,
Жевал устало удила,
И пена мыльными клоками
Покатывалась у седла.
Прохладный утренник коснулся
Моей обветренной щеки, —
Роняя повод из руки,
Я вздрогнул и как бы проснулся.

Над темной степью облака
Приметно по краям алели,
У ног моих два-три цветка
В росе холодной тяжелели.
Луны поблекший полукруг
Скатился в тучку дождевую, —
Я вытер лоб рукой и вдруг
Упал ничком в траву сырую.
Рассвет приблизился давно,
Уже туман гулял низами,
Ржал конь, мне было всё равно, —
Я плакал злобными слезами.
Я дал им волю. Холод их
Меня пронизывал глубоко.
Но не было в слезах моих
Ни облегченья, ни урока.

Печорин — образ роковой,
Сошедший со страниц романа,
Рожденный прихотью тумана
Над охлажденною Невой.
Чело, высокое без меры
Под бледной ледяной корой,
Кавказский сумрачный герой
Далекой Веры, бедной Веры!
Зарывшись в жесткую траву,
Мы плакали беззвучно оба,
Во сне ль одном иль наяву,
О женской верности до гроба.

В звонки, в гудки, в разлад каретный
Горошком сыпется свисток,
Но, упраздняя мир запретный,
Вскипает пеной многоцветной,
Бурлит на площади поток.
Аптеки, банки, писсуары,
И люди, — смыты в полчаса, —
В широкий путь, на тротуары,
Сирень раздула паруса.
В окне запущенной больницы,
На каждой двери и трубе
Сирень ветвистая толпится,
И пыльный город — только снится
Иному самому себе.
И в летнем баре полосатом,
Где шумно дышат малыши,
В стакане солнечном виши,
В твоем смущеньи виноватом, —
И всюду — неделимый атом
Любовью взорванной души.

Целый день шагал без дела,
Дошагался, нету дня, —
Что ты, друг мой, присмирела,
Молча смотришь на меня?
Скучно ль стало в нашей клетке,
Слова некому сказать,
Хорошо б зайти к соседке
Посидеть да повязать —
— От соседки толку мало, —
Ведь она еще вчера
Кучу кружев навязала
И сбежала со двора —
Знаю, знаю, пусто в доме,
Все пропали, кто куда, —
Кто к Фоме, а кто к Ереме,
Словно сгибли без следа.
Хоть зарежь кого, — услышит
Разве нянюшка одна,
Да и та живет — не дышит,
Не отходит от окна.
Не приметит, — не увидит, —
Леденцы весь день сосет,
За день мухи не обидит,
На меня не донесет.
Сядь ко мне, моя подружка,
Моя верная жена,
Тут помягче и подушка
Для тебя припасена.
Уложу тебя, накрою,
Сладко будет полежать,
Навалюсь и сам горою,
Кликну няньку подержать.
У старушки силы хватит
Оторваться от скамьи,
Полотенцем перехватит
Ножки резвые твои —
Не ходить тебе дозором
Слушать в роще соловья,
Не гулять с прохожим вором,
Сероглазая моя.

Зажал на черный день копейку
Самонадеянный дурак,
Купил немую канарейку
Неисправимый мой чудак.
О подвигах поэт поведал
(На этот раз совсем не так),
И сытый плотно пообедал,
И выпил лишнее бедняк
Неосторожно, натощак —
Жизнь вертится, бежит вразвалку,
Срывается, летит в дыру, —
И сердцу никого не жалко
На этом нищенском пиру.

В подъездах дворники мечтают,
Грустит у будки часовой,
И розы белые летают
Над осторожной мостовой.
Сереброкрылые виденья,
Слегка кренясь на облучке,
Скользят бесшумно от Введенья
И пропадают на Толчке.
И некто с Пушкиным и Блоком,
Подняв лебяжий воротник,
В аптечном пламени широком
Ночным мечтателем возник —
Мой неопознанный двойник.

Под пальмой на песке горячем
Глядим в прозрачную волну,
Бросаем жемчуг в глубину
И рыбок весело дурачим.
Розовоперые стада
Проходят облаком под нами,
И обзывает без стыда
Нас глупый попугай лгунами.
Маори, марево морей,
Цветок из царства голубого,
В бумажных дебрях букварей
Не уместившееся слово —

Лагуны светлые твои,
Твои коралловые тени,
Твои зеркальные ручьи
И соловьиные сирени, —
Я упраздняю навсегда
Все таможни и все границы,
Одна воздушная среда
Для человека и для птицы,
Мой мир веселый — отдаю
Всему крылатому народу, —
Поэт беспаспортный, пою
Одну любовь, одну свободу.

Склонясь над скважиной замочной,
Он подает условный знак, —
Рукой нечистой и порочной
Указывает на чердак.

Я вижу — ангел золоченый
Над ветхим ложем голубым
С улыбкой нежной и смущенной
В вечерний отлетает дым.

За ним струится полог пыльный,
Весь в ржавых пятнах иль в крови,
Отягощенный мглой обильной,
Былыми вздохами любви.

И на постели полосатой,
На беспружинном тюфяке
Адам ладонью грубоватой
Проводит по своей щеке.

А рядом, вырастая слева,
Лишь дуновение вчера,
Как утренняя роза, Ева
Выходит из его ребра.

Еще не омраченным взором
Глядит на мужа своего,
На рай запущенный, в котором
Дремотно дышит божество.

Освобожденья от другого,
Освобожденья от себя,
От мертвого и от живого,
От всех, что были до тебя,
От всех, что будут неизбежно,
Что позовут, подстерегут,
От тех, которые не лгут
Иль лгут мучительно и нежно.

У девочки прелестные глаза,
Она умрет, решая уравненья,
Над алгеброй взовьется стрекоза,
В календаре отменят воскресенье.

Всё будет так. Чернильное пятно
На розовой тетради побуреет,
Мать в трепете над ним окаменеет,
Потом сосед — Но, впрочем, всё равно…