Рабиндранат Тагор - Ты погляди без отчаянья… (стихотворения)

На нижнем этаже, с утра и допоздна,
                  Не разгибая стана,
         Хлопочешь ты по дому неустанно.
Ты с множеством людей делами сплетена
                  Узлом незримых нитей —
         И не найти хозяйки домовитей.

Но день скрывается за далью золотой,
                  Путь уступая ночи.
         Во все углы вползают мрака клочья.
Ворона спряталась под свод листвы густой,
                  Даль огласилась карком.
         Река блестит в сиянии неярком.
Опутан ближний лес вечерней темнотой;
                  И в веянье прохлады
         Вливается немолчный звон цикады.

Когда умолкнет мир под покрывалом тьмы,
                  Твои шаги я слышу —
         Ты тихо поднимаешься на крышу…
Не знаю, как тебя зовут, – чужие мы.
                  Но в этот час безмолвный
         Гляжу я на тебя, волненьем полный.
Тебе подругою – далекая звезда.
                  Все узы расторгая,
         Стоишь – уже не ты, совсем другая.
Потом спускаешься ты вниз – и, как всегда,
                  Свет зажигаешь дома.
         И снова все привычно и знакомо.

Давно в груди моей печаль хранится.
Ты знаешь, друг, ее не превозмочь.
Испуганная вспышками зарницы,
                  Трепещет ночь.

То зашумит, то прекратится ливень,
И ветер завывает, заунывен…
Ничто не исцеляет мой недуг, —
         Ты знаешь отчего, мой друг.

                  Мой друг, о мой далекий друг,
         Росток, тобой посаженный в аллее,
                  Слезами ветерок поил, лелея;
И вырос малоти – и распустился вдруг.
                  Ты знаешь отчего, мой друг.
В моих объятиях рыдает безутешно
Твоя мелодия… И дождь, и мрак кромешный,
                  И ни души вокруг.
         Неужто ты забыл об этой ви́не?
         Она твоей осталась и поныне,
                  Мой друг, о мой далекий друг.

Небо сегодня так ясно и сине.
         Утро, как чампак в цвету, золотисто.
В этом, быть может, последнем ашшине
         Сердце овеяно радостью чистой.
В ветре трепещутся, плещутся листья.
         Грустно вздыхает цветок облетелый.
В роще жасминовой – все голосистей —
         Птицы поют, отвлекая от дела.

В пору такую осеннюю в сказке
         Юный царевич уходит из дома.
Он отправляется, чуждый опаски,
         В путь неизведанный, в путь незнакомый.
Передо мною мелькают виденья
         Мира, где небыль мешается с былью.

Дали бескрайние светом и тенью
         Полный смятенья мой дух затопили.
И говорю я: «О друг мой желанный!
         В путь отправляюсь, печалью объятый.
Переплыву я моря-океаны,
         Клад отыщу в стороне тридевятой».
Вот и весна, отодвинув засовы,
         В двери вошла и ушла неприметно.
Пусто в жилище моем и на зовы
         Лишь откликается бокул приветно.
С ясного неба, сияньем одеты,
         Мысли нисходят – лазурной тропою.
«Друг мой, навеки потерянный, где ты?
         Час наступил – я иду за тобою».

Неприкасаемые… Не дозволено им и молиться, —
Священнослужитель у дверей – таких не допустит
              В дом божества.
Бога ищет везде и повсюду находит их светлая,
              Простодушная вера:
              За оградами сел,
              В звездах небесных,
       В лесу, на цветущей прогалине,
              В глубокой печали
Встреч и разлук, всех любимых и любящих…
              Не для отверженных общенье
               с божественным,
              Установленное, обусловленное,
       В четырех стенах, за наглухо замкнутой дверью.
              Не раз бывал я свидетелем
              Молений их одиноких
              При восходящем солнце,
Над водами Падмы, готовой размыть не колеблясь
              Древние камни святилища.
Видел: с ви́ной бредут они, вослед за своим напевом,
       Ищут братьев по духу на пустынных путях.

              Я – поэт, я – их касты.
Я – отверженный, мантры – не для меня.
       Тому, что несу божеству моему,
       Вход запретен в его тюрьму.
Вот вышел из храма служитель бога,
                     Ухмыляется мне:
                     «Бога увидел?»
                     А я в ответ: «Нет…»
                     Удивляется: «Или не знаешь дороги?»
                            «Нет…»
                     «И ни к какой не причастен касте?»
                            «Нет…»
              Годы прошли.
              И вот размышляю:
              «В кого же я верую?
                            Молюсь – кому?..»

                     В того, быть может, чье имя
                     Слышал в сторонних устах,
                     Вычитывал в книгах священных,
                     Разноязычных и разноплеменных?
                     Оправдать свой выбор упорствовал
                            Святыми молитвами, —
              Но жизнью не смог оправдать.
       Я – отверженный, я мантр не шепчу.
              Мантра моя от замкнутой двери святилища
              К земному ушла окоему,
              За любые ограды,
              К звездам небесным,
              В лес, к цветущим прогалинам,
              По терниям скорбной дороги
                     Встреч и разлук, всех любимых
               и любящих.
       Был я ребенком, когда впервые
              Затрепетала грудь
       Мантрой земли в ее первом цветенье,
              Мантрой, полною света.
              В саду
       Взорам явилась моим кокосовых пальм бахрома,
              Когда я сидел одиноко
На стене развалившейся, мхом приодетой.
Излилась, горяча, из предвечного жизни ключа
       Света струя, крови моей
Даровала биенье божественной тайны,
       Чуть внятная, шевельнулась память
       О сроках, отошедших в неведомое.
То было мерцание существа моего, еще
               не обретшего плоти,
       Растворенного в жаре прадревнего солнца.
              На осеннее жнивье любуясь,
       В круговращении собственной крови
       Я улавливал света бесшумную поступь, —
              Задолго до дня воплощения
              Следовал он за мной.
Изумленно ширилась мысль в беспредельном
                потоке,
                     Сознавая,
              Что ныне в свете творенья,
              В том самом свете я пробужден,
              Где лет и веков миллиарды
              Дремала моя предстоящая жизнь.
Каждодневно моленье само собой завершалось
       В радости бодрствованья моего.
Я – отверженный, мантр не шепчу,
       Не знаю, к кому несется, куда
Молитва моя, от святых обрядов отрекшаяся.

              Ребенком я жил без друзей.
                     Одинокие дни мои
              Устремлялись взорами вдаль.
В семье распорядка строгого не было.
              Ни присмотра за мной, ни заботы.
Обыденная жизнь текла, не зная запретов.
Крепкой оградой обнесены соседей дома,
              Ладно построены, кишат людьми,
                     А я поглядывал издали,
              Как всякий народ дорогой торной бредет.
                     Я – отрешенный, к касте я
               не причастен.
Они же законы блюдут, для них я – не человек.
Привольно мне было играть на всех перекрестках, —
              А те обходили ребенка,
              Краем одежды лицо прикрывали,
Для своего божества наилучшие брали цветы,
                     Согласно с законом,
                     Моему божеству оставляя
                     Лишь те – иные, простые,
                     Что солнцем одним лишь признаны,
                     Я отвержен людьми.
                     Но жажду я – человека,
                     Того, в чьей прихожей
                     Нет стражей, нет стен.
Вне скопищ людских моему одиночеству
                     Обрел я попутчиков.
       Они внесли в величайший век
                     Свет, меч, мысль.
Подвижники, страха не знающие, одолевающие
                смерть.
Эти – свои, каста моя – их каста, мой род – их род.
              Их чистотой дух мой предвечный очищен.
Стезя их – правды стезя, их моления – свету,
                     Бессмертье – их достояние.
       Замкнутый в круг, утратил я человека,
              Снова обрел, круг разорвав.
              Я – ладонь к ладони – сказал:
              «О ты, человек человеков, вечности чадо!
                     Избавь нас от гордости
В круге замкнувшихся, с кастовым знаком на лбу.
О человек! Я тебя увидал на другом берегу
                     С берега мрака.
                     Я – благословенный,
       Отверженный я, непричастный к кастам».

       И явилась в лесную пустыню мою
Женщина – сладостный образ самой любви!
              Песню мою одарила напевом,
                     Ритмом – танец,
              Упоила амритой грезу.
Хмельна и вольна, хлынула в сердце волна, —
              Затоплен паводком голос души,
                     Уста онемели.
              А женщина из-под сени древесной
              Наблюдала смущенное, удрученное
                            Мое лицо.
       Приблизилась быстро, рядом со мною присела,
       В обе ладони руки мои заключила, сказала:
              «Не знаешь, кто я, не знаю, кто ты.
                            Дивно:
              Как по сей день мы друг друга не знали?»
       Я ответил: «Построим же мост
       Меж двоими, друг друга не знающими!
              То воля сердца вселенной».
                     Я полюбил.
       Два потока любви заструились:
       Один опоясал любимую нежностью, —

              Так омывает деревню
       Мелководная, всем знакомая с детства
              Текущая тихо река, —
              Спокойные воды
              В берегах невысоких
              Моей повседневной любви.
              В засушливую пору мелела,
Становясь говорливой, когда наступали дожди.
              Порой в волнах колыхала она
              Образ женщины самой обычной,
       Тускнеющей под покрывалом забот и сует.
              А порой бывала насмешлива
                     И обидеть могла.

       Теченье другое моей любви
                     Вело к океану.
              Там, из глубин морских,
       Величавая выплыла женщина,
       Воплощенье моих созерцаний,
Которым нет предела,
По край наполнила душу мою и слово мое;
       Затеплила в недрах моего одиночества
                     Вечной разлуки светильник.

       Я созерцал сияющий лик Красоты
                     В паводке вешних цветов,
              В листве древесной трепещущей,
              Струящейся искрами света,
                     Внимал рокотанью ее ситара,
       Любовался пляскою света и тени
                     На сцене годичных смен,
       В смене их покрывал разноцветных.

Я видел ее, где слагается летопись мира,
       Рядом с творцом, по левую руку его.
              Видел, как смрадным прикосновением
              Красоту оскорбляет низменность зверя,
                     Струился тогда
              У Рудрани[99] из третьего ока
                     Огонь разрушительный,
              Испепеляя приют потаенный зла.
       В песне моей, что ни день, накоплялась
       Первая тайна творения – света от света,
И последняя тайна творения – бессмертье
                любви.
              Я – отверженный, я мантр не шепчу.
              Ныне моленье вне стен храмовых
                     Завершено.

           Оно зародилось в мире богов,
                  Ныне отдано – миру людей,
           Душе, сияющей в высях небесных,
           Брату по духу – в радости духа.