Владимир Набоков - Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме

                     Какая там картина
вам нравится? Не вижу я… Березы
над заводью?

                   Нет, — вечер, луг зеленый…
Кто написал?

                  Он умер. Кость осталась
холодная. На ней распято что-то —
лохмотье, дух{154}… О, право, я не знаю,
зачем храню картины эти. Бросьте,
не нужно их смотреть!

                                 А! В дверь стучат!
Нет, человек с подносом… Тременс, Тременс,
не смейся надо мной!..

                                 Поставь сюда.
На, выпей, Ганус.

                         Не хочу.

                                     Как знаешь.
Не откажитесь, судари мои,
прошу.

         Спасибо. Но скажите, Тременс,
с каких же пор писать вы перестали?

С тех пор, как овдовел.

                                  И вас теперь
не тянет вновь просунуть палец в пройму
палитры?

             Слушайте, мы собрались,
чтоб смерть решать, — вопрос отменно важный;
не к месту здесь цветные разговоры.
Поговорим о смерти. Вы смеетесь?
Тем лучше; но поговорим о смерти.
Что — упоенье смерти? Это — боль,
как молния. Душа подобна зубу,
и душу Бог выкручивает — хрясь! —
и кончено… Что дальше? Тошнота
немыслимая и потом — зиянье,
спирали сумасшествия — и чувство
кружащегося живчика, — и тьма,
тьма, — гробовая бархатная бездна,
а в бездне…

               Перестаньте! Это хуже,
чем о плохой картине рассуждать!
Вот. Наконец-то.

                          Добрый вечер! Ух,
как жарко тут! А мы давненько, Тременс,
не виделись — отшельником живете.
Я изумлен был вашим приглашеньем:
мудрец-де приглашает мотылька.
Для Эллы — вот — коробка глянцевитых
засахаренных слив — она их любит.
Морн, здравствуйте! Эдмин, вы дурно спите —
бледны, как ландыш… Ба! Неужто — Ганус?
Ведь мы знакомы были. Это — тайна,
не правда ли, что вы к нам воротились?
Когда вечор мы с вами… как узнал я?
Да по клейму, по синей цифре — тут —
повыше кисти: заломили руки,
и цифра обнажилась. Я приметил
и, помнится, сказал, что в Дездемоне…

Вот вам вино, печенья… Скоро Элла
вернется… Видите, живу я тихо,
но весело. И мне налейте. Кстати,
тут вышел спор: вот эти господа
решить хотят, кому из них платить
за ужин… в честь одной плясуньи модной.
Вот если б вы…

                     Конечно! Заплачу
с охотою!

              Нет, нет, не то… Сожмите
платок и выпустите два конца, —
один с узлом…

                    …невидимым, конечно.
Ведь он дитя, — все объясняй ему!
Вы помните, беспечный одуванчик,
я ночью раз на уличный фонарь
вас посадил: просвечивал седой
ваш хохолок, и вы цилиндр мохнатый
старались нахлобучить на луну
и чмокали так радостно…

                                    И после
в цилиндре пахло молоком. Шутник,
прощаю вам!

                   Скорей же… вас просили…
ведь надо кончить…

                           Полно, полно, друже, —
терпенье… Вот платок мой. Не платок,
а знамя разноцветное. Простите.
Спиною стану к обществу… Готово!

Платить тому, кто вырвет узел. Ганус,
тяни…

       Пустой!

                  Вам, как всегда, везет…

Я не могу… что сделал я!.. не надо…

Сжал голову, бормочет… Ведь не ты —
он проиграл!

                   Позвольте, что такое…
ошибся я… узла и вовсе нет,
не завязал, смотрите, вот так чудо!

Судьба, судьба, судьба решила так!..
Послушайтесь судьбы! Так и выходит!
Прошу вас — я прошу вас — помиритесь!
Все хорошо!..

                   …И я плачу за ужин.

Знаток картин волнуется… Довольно
с судьбой шутить: давай сюда платок!

Как так — давай? Он нужен мне — чихаю, —
он в табаке, он сыроват; к тому же
простужен я.

                  Э, проще мы устроим!
Вот — с картами…

                        Я не могу…

                                       Скорей,
какая масть?

                  Ну что же, я люблю
цвет алый — жизнь, и розы, и рассветы..

Показываю! Ганус, стой! вот глупый —
бух в обморок!..

                        Держите, ух, тяжелый!
Держите, Тременс, — кости у меня
стеклянные. А, вот — очнулся.

                                             Боже,
прости меня…

                  Пойдем, пойдем… приляжем…

Он рокового повторенья счастья
не вынес. Так. Восьмерка треф. Отлично.

Бледнеешь, друг? Зачем? Чтоб выделять
отчетливее черный силуэт
моей судьбы? Отчаянье подчас —
тончайший живописец… Я готов.
Где пистолет?

                    Пожалуйста, не здесь.
Я не люблю, чтоб в доме у меня
сорили.

            Да, вы правы. Спите крепко,
почтенный Тременс. Дом мой выше. Выстрел
звучнее в нем расплещется, и завтра
заря взойдет без моего участья{155}.
Пойдем, Эдмин. Я буду ночевать
у Цезаря.

              Спасибо… Мой озноб
текучею сменился теплотою…
Как хороши — предсмертная усмешка
и отсвет гибели в глазах! Бодрится,
играет он… До самого актера
мне дела нет, но — странно — вот опять
сдается мне, что слышу голос этот
не в первый раз: так — вспомнится напев,
а слов к нему не вспомнишь; может статься
их вовсе нет; одно движенье мысли —
и сам напев растаял… Я доволен
сегодняшним разнообразным действом,
личинами неведомого. Так!
Доволен я — и ощущаю в жилах
живую томность, оттепель, капели…
Так! Вылезай, бубновая пятерка,
из рукава! Не знаю, как случилось,
но, жалости мгновенной повинуясь,
я подменил ту карту, что схватил —
малиновые ромбы — той, другой,
что показал. Раз-два! Восьмерка треф! —
пожалуйте! — и выглянула смерть
из траурного клевера на Морна!
Пока глупцы о розах говорят —
мазком ладони, перелетом пальцев
так быстрая свершается судьба.
Но никогда мой Ганус не узнает,
что я схитрил, что выпала ему,
счастливцу, смерть…