Александр Артёмов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Вот она — лесная родина:
Над рекой падучая гроза,
Наливная черная смородина,
Черная, как девичьи глаза.

А в лесах, за горными вершинами,
Травы стынут в утренней росе,
И березы с лопнувшими жилами
Падают, подвластные грозе.

И навек плененная просторами,
Выбегает узкая тропа.
Дальнее село за косогорами,
В воздухе повисли ястреба.

И потайно за густыми травами
Сказывали парням молодым,
Как по Волге с Емельяном плавали,
Жили с атаманом Золотым.

Над крестами, над моими предками,
Над крутыми строками стиха
Снова машет огненными ветками
Дикая заречная ольха.

И хоть сколько бы дорог ни пройдено,
Ни отмерено далеких верст —
Хлебом-солью повстречает родина,
Улыбнется тысячами звезд.

А меж гор, что с тучами обвенчаны,
Кама силу пробует свою.
Я ни друга, ни отца, ни женщины
Не любил, как родину мою.

Я искал тебя у вод падучих
На далекой родине ветров,
У гнездящихся на снежных кручах
Белокрылых северных бродов.

Узнавал я по примятым травам,
По следам, оставленным в росе,
По каким тяжелым переправам
Ты прошла в девической красе.

И кочевника с оленьим стадом
В полдень настигал я на тропе,
С ним делился крепким самосадом,
Спрашивал всю правду о тебе.

И скитался вновь, чтоб тем же летом,
В горе, в одиночестве, в тоске,
Рядом с маленьким девичьим следом
След мужской увидеть на песке;

Чтобы за полночь простой охотник,
На медведя ладя самострел,
О тебе сказал бы неохотно,
На меня б спокойно посмотрел;

Чтоб я понял ночью равнодушной,
Как дымятся горы впереди,
Что тебя разыскивать не нужно,
Если ты стучишь в моей груди!

Мы щит нашли на поле Куликовом
Среди травы, в песке заросших ям.
Он медью почерневшей был окован
И саблями изрублен по краям.

Безвестный ратник здесь расстался с жизнью,
Подмят в бою татарским скакуном,
Но всё же грудь истерзанной отчизны
Прикрыл он верным дедовским щитом.

И перед ним в молчании глубоком
Мы опустили шапки до земли,
Как будто к отдаленнейшим истокам
Могучего потока подошли.

…Что станет думать дальний наш потомок
И чем его наполнится душа,
Когда штыка трехгранного обломок
Отыщет он в курганах Сиваша?

Всё было таким особым
Той сказочной дикой весной —
И бег ручьев по сугробам,
И солнечный свет сквозной.

В предчувствии близкого лета
Черемухи пышно цвели,
Их ветви под тяжестью цвета
Сгибались до самой земли.

Одна лишь под солнцем весенним
Стояла суха и грустна,
И белым безумным цветеньем
Совсем не блистала она.

Она в полуночную темень
Ветвями стучала в окно,
В ответ под ударами теми
Слегка дребезжало оно.

И я выходил, босоногий,
Из комнатной духоты
И видел: бежали дороги
Под светом неверной звезды.

Пустынная полночь! А где-то
В песках Каракумов, в пыли,
Пылало в сто градусов лето,
Но люди Турксиб вели.

Земля на заре дымилась,
Гудели в ночи трактора,
Сезонникам ражим на милость
Сдавалась Магнит-гора.

Трубила на севере битва,
Входили во льды суда,
И было до слез обидно,
Что им не зайти сюда.

Любя, ненавидя и мучась,
И бредя во сне высотой,
Я понял печальную участь
Завядшей черемухи той.

Ее не касалось веток
Паденье вечерних рос,
И рядом с черемухой этой
И я, задыхаясь, рос.

А там, за окном, коростели
Сходили с ума в ночи,
Просторы земли синели,
К озерам неслись ручьи.

Весь мир я увидел воочью —
Он звал на сотни ладов,
Такой незабвенной ночью
Покинул я отчий кров.

Рубашка, тужурка, ботинки —
Немудрое барахло!
И вдаль уводили тропинки,
Чтоб сердце назад не влекло,

Чтоб Родину видеть и всюду
Встречать мне родные края…
Тебя никогда не забуду,
Подруга лесная моя.

Но как-то я сверстника встретил,
Сказал он, слезая с седла:
«На том незабвенном рассвете
Черемуха вдруг зацвела».

Над моею кроватью
            все годы висит неизменно
Побуревший на солнце,
            потертый походный рюкзак.
В нем хранятся консервы,
            одежды запасная смена,
В боковом отделеньи —
            завернутый в кальку табак.
Может, завтрашней ночью
            прибудет приказ управленья
И, с тобой не простившись,
            рюкзак я поспешно сниму…
От ночлега к ночлегу
            лишь только дорога оленья
Да в мерцании сполохов
            берег, бегущий во тьму.
Мы изведали в жизни
            так много бессрочных прощаний,
Что умеем разлуку
            с улыбкой спокойной встречать,
Но ни разу тебе
            не писал я своих завещаний,
Да, по совести,
            что я сумел бы тебе завещать?
Разве только, чтоб рукопись
            бережно спрятала в ящик
И прикрыла газетой
            неоконченный лист чертежа,
Да, меня вспоминая,
            склонялась над мальчиком спящим,
И отцом бы, и матерью
            сразу для сына служа.
Но я знаю тебя, —
            ты и рукопись бережно спрячешь,
От людей посторонних
            прикроешь ревниво чертеж,
И, письма дожидаясь,
            украдкой над сыном поплачешь,
Раз по десять, босая,
            ты за ночь к нему подойдешь.
В беспрерывных походах
            нам легче шагать под метелью,
Коль на горных вершинах
            огни путевые видны,
А рюкзак для того
            и висит у меня над постелью,
Чтобы сын в свое время
            убрал бы его со стены.

Среди песков нам третий вечер
Сводило судорогой рты,
И третий день меха овечьи
На солнце сохли без воды.

Мы губы, черные от жажды,
Не в силах были приоткрыть,
А в душном зное с часом каждым
У лошадей стихала прыть.

Уже и сердце забывало
Стучать о выжженную грудь,
Какая сила диктовала
Нам этот мужественный путь!

Но в этот миг в седле высоком
Привставши из последних сил,
Наш проводник трахомным оком
За взлетом беркута следил.

А там, за дымкою, лежали
В дремоте низкие холмы, —
И наши кони задрожали,
И в седлах вытянулись мы.

И как певучий голос девы,
Среди палящей тишины
Ручья прохладные напевы
Нам были явственно слышны.

Как безраздельно полюбили
Мы детский строй его речей,
Мы только пили, пили, пили,
Боясь, что высохнет ручей.

А он в песке лишь разливался,
На солнце только студенел,
Но чем я больше напивался,
Тем всё сильнее пить хотел.

Потом арыками покрыли
Мы эти мертвые бугры,
Мы ночью скважины бурили,
А днем сдыхали от жары.

Остались трое в пекле ада,
Под солнцем коротая дни;
Мы схоронили их как надо,
В шурфах, что вырыли они.

Но мощной жаждой ожиданья
Прониклось наше бытие,
А жалкой смерти притязания
Лишь служат почвой для нее!

С тех пор, как верная подруга,
Мне жажда спутницей была,
Меня кружила, словно вьюга,
По тропкам севера вела.

Она со мной одежду шила,
Под лыжи подбивала мех,
И с кем она сильней дружила,
Те проходили дальше всех.

И, сразу же в седом просторе
Теряясь точкой, сквозь пургу,
Спешили в тишь аудиторий,
Собак меняя на ходу.

Еще в снегах костры дымились,
А мы в смешных мешках своих
За парты низкие садились
И трудно горбились на них.

Мы спотыкались, шли наощупь,
Блуждали в книгах, как в тайге,
И лампы жгли глубокой ночью,
И спали, сжав тетрадь в руке.

Пред нами, как с вершины птичьей
Всё видно, что б ни оглядел,
Открылся мир во всем величьи
Еще не завершенных дел.

Он звал нас, ясный и влекущий,
Он был податлив, как руда,
Расцвет предчувствуя грядущий
В дыханьи нашего труда.

И жажда снова нас бросала
В водоворот его крутой,
Пока что, влажная, не стала
И нашей жизнью, и судьбой.

И мне тот день других дороже,
Что завтра должен наступить,
И с каждым днем, чем дольше прожил,
Тем всё сильней хочу я жить.