Н. Денисов - Стезя

Катил с какой-то кодлой воровской,
Такси летело с дьявольским нахрапом.
И шеф довез до самой до Тверской,
И три «куска» потребовал на лапу.
«Из-за бугра? – он нагло подмигнул, –
Такие шмотки – шкары и рубашка!»
Я, не торгуясь, молча отстегнул,
Он сыто взял хрустящие бумажки,
Москва, Москва! Имея рупь да грош,
В былые дни дельцу не дался б в руки.
Теперь вдохнешь, как лазаря споешь:
«Москва, Москва, как много в этом звуке!»
Куда же делась, словно испарясь,
Родная речь, привычная для слуха?
Полезло все: распущенность и грязь,
Блатной жаргон и крайняя разруха.
Вот эта с торбой – чья-нибудь жена,
И этот – чей-то! – с нищей коркой хлеба.
А были ж реки полные вина.
Златые горы всяких ширпотребов.
Мельчает все. И в сутолоке дня
Мелькают чаще мелкие офени.
Один из них и вычислил меня,
Интеллигентно ботая по фене:
«Державы нет! И нам придет хана,
Коль правят бал шныри и вертухаи.
Нужна РУКА! Н о нет и пахана.
И весь расклад. Природа отдыхает».

Сижу. Такое дело –
Гадаю о судьбе.
И «мисс Венесуэла»
Со мной в ночной избе.
Конечно, мы не пара,
Гадание – обман.
И все ж она – Тамара,
Кровиночка славян.
Растаял васильковый
Карибский о коем,
Купальничек рисковый
И пляж, и мы вдвоем.
Теперь она в фаворе,
Рекламный материал.
Но грусть моя – не горе,
Красивее терял.
Полуночно, устало
Печурку растоплю,
Картинку из журнала
В простенок приколю.
Да, да вот эти ножки
В песчинках золотых,
Две спелые морошки
На грудках налитых.

Соседка пьет. Опять уныло пьет.
Давно померк усталый свет в окошке.
Ее белье замоченное ждет,
Изголодавшись, терпят долю кошки.

Поутру встанет, халкнет ковш воды,
И, воцаряясь в хаосе нетленном,
Поймает кайф – ни горя, ни беды! –
В своем глухом жилище суверенном.

Вот Ельцин пьет, не зная доз и норм,
И уж каких пародий не пиши я,
Не бросит пить за здравие реформ,
А это ведь две разницы большие!

Спортивный муж, хоть ветхий, но зато
Его блюдет супружница Наина.
А у соседки – драное пальто
И вместо мужа облак нафталина.

Сберет пустую тару и вина
Опять несет, – попробуй пожалей-ка! –
«Кто я тебе – любовница, жена
Иль, боже мой, какая-то шумейка?!»

Строчу стихи, дорвался до стола,
Минорным слогом факты излагая...
Вот и своя, родимая, пришла, –
На этот раз поддатая и злая.

И пляж был не худший, и дачки, Амурные были дела.
Ну, словом, как в «Даме собачкой»
Прекрасной и дама была.
Конечно, не столь эпохальный
Сюжет я у классика крал,
По нынешним меркам – банальный,
В ту пору он за душу брал.
Когда мы вдвоем загорали
Иль в горы ходили пешком,
Собачку гулять оставляли
С одним гражданином с брюшком.
Кивнет он и больше – ни слова,
Замкнется – ни то и ни се.
Она ж оказалась готова,
Как пишут в романах, на все!
Восторженным взором глядела.
И я в нее взоры вперял.
Ее ненасытное тело
К утру только Эрос смирял.
Восторги и вздохи – в начале,
Доверье – в зените любви.
Но отпуск не вечен. Умчали
Мы в скучные веси свои.
Писала, как хлюпая лужей,
Сошла она в городе Н.
С натугой взглянула на мужа
И в нем не нашла перемен.
Распутица липла к подошвам,
Собачка мусолила кость...
Все это в немыслимом прошлом
Осталось. И с веком спеклось.
И море, и озеро Рица,
И пальмы, и чувственный зной.
Теперь там – насквозь! – заграница,
Распаханы пляжи войной.
Дики невоенному глазу
Системы военные «град».
А там, где трудились абхазы,
Работает зло автомат.
Где мы целовались когда-то,
Где парус белел – вдалеке,
То гильза, то каска солдата
Буреют в кровавом песке.
Сгорели беседка и дачка,
И взор под вуалью густой
Расплывчат. И сдохла собачка
С тоски – еще осенью той...

Что за времечко! С пригорка
Простираю долгий взгляд:
По Москве идет разборка,
Снова головы летят.
Над оратором – оратор!
Но от пагубы речей
Лечит «демократизатор»
Нестабильных москвичей.
Словно ворон, –
Крест и ряса! –
Чистит клюв Якунин Г.
Человеческого мяса
Нынче вдоволь в СНГ.
Полупьяные, косые,
Спецопричники в поту –
Добивают Мать-Россию
С кляпом «сникерса» во рту.

Ни косожец, ни Редедя,
А лакейская душа,
По Тверской на танке едет
Генерал Грачев-паша.
Едет Клинтону в угоду,
Словно ваучер, пылит,
По избранникам народа
Бронебойными палит.
Вожаков ведут в ментовку,
Для других, для прочих масс,
«Всенародный» – под диктовку
ЦРУ – строчит указ.
Так и так, мол, сэры-братцы, –
Голова о всех болит! –
Больше трех не собираться,
Как Бурбулис говорит.
Свищут «вести», словно пули:
Добивай, круши, меси!
Вот и месят и бурбулят
Ненавистники Руси.
На крови банкуют урки,
Беззакония чинят,
Собчакуют в Петербурге
И в столице ельцинят.

По сути – ханыга и гад,
Но очень идейный и бойкий,
Насел на меня «демократ»,
Я врезал бойцу перестройки.

И Бог с ним, пускай не нудит!
Тут дома – подлейшая штука:
С косою бабуля сидит,
Меня дожидается – сука.

Бухтит, что она не со зла,
Мол, ты не серчай понапрасну:
«Я просто по делу пришла, –
Приказано брать несогласных!»

Вскипел я: «Ты гонор уйми,
Хоть нынче не сахар житуха,
Не дамся...» – и хлопнул дверьми.
Надолго заткнулась старуха.

Бухарин был политик редкий,
Знаток интима и вина.
Но я прочел его «Заметки»
И убедился – злость одна.

Достигнув в злобе эпогея,
Сей эротический бунтарь
Плевал в Есенина, в Сергея,
В поэта! Этакая тварь.

Итог известен – канул где-то.
Но тут в умах переворот:
Одна блатная демгазета
Его возвысила. И вот

Сбежалось вновь паучье семя,
В малину сгрудилось одну
И под кликухой «Наше время»
Давай оплевывать страну...

Остались нынче – слог затертый
Да пара-две писучих дур. А шеф
«НВ» Барух Четвертый
Стал шефом банковских структур.

Сидит на денежках, ликуя,
Что снова место приглядел.
Лет через двадцать аллилуя
Затянет жалобно: «Сиде-ел!»

При всей мошне, при сытой харе,
Припрется в свой «мемориал»,
Где русский, как писал Бухарин,
Лишь «человекоматерьял».

Собрать рюкзак, ружьишко, сети,
Уйти в озера и леса,
Где простодушный месяц светит
И холодит ступни роса.

И жить вдали от всех читален,
В зеленом мире моховом.
Пусть буду не оригинален,
Зато созвучен с естеством.

Жить от посадки – к урожаю,
В той суверенной стороне,
Жить, никому не угрожая –
Ни Татарстану, ни Чечне.

Вдали от мафий и от НАТО
Один небесный слышать гром.
Консенсус там! И «демократы»
Сидят все на цепи кругом...

На погосте в чистом поле –
Лунный свет во все концы.
О плохой загробной доле
Митингуют мертвецы.
Громче всех – номенклатура,
Гулевая молодежь,
Ветераны Порт-Артура,
Тем и вовсе невтерпеж.
В самом деле, мрак, простуда,
Край страданий не почат,
Ветхий саван греет худо,
Белы косточки стучат.
Но из той-другой могилы
Раздаются голоса:
«Здесь не Дума – тратить силы
На пустые словеса!
Было ж все: печаль-хвороба,
Утешения Христа!
Вон у нынешних – ни гроба,
Ни приличного креста.
А иные – по Гулагам,
Просто брошены во мгле.
Каково им, бедолагам,
Там, в анадырской земле?
А в Москве? Свои, славяне,
Воровски и кое-как
Нас хоронят в целлофане
После танковых атак.
Лучше здесь, где наши грозы,
Надкладбищенская синь,
Слушать, как шумят березы,
И растет трава полынь».
Призадумались немножко,
На судьбу-печаль ворча,
По суглинистым дорожкам
Потекли, костьми бренча.
Безнадежной той порою,
Черепами дзинь да дзинь,
Разбрелись загробным строем
По местам своим. Аминь!
Успокоились в обидах,
В домовины залегли,
Подстрекатели в хламидах
Тоже челюсти свели.
Тишь над кладбищем. Светает.
Вдалеке, слыхать едва,
То ли ангел пролетает,
То ль экспресс «Пекин – Москва».