Н. Денисов - Стезя

Вспыхнув во тьме, прочертила параболу спичка,
Кто-то нетвердо прошел на скрипучем протезе.
Гукнув на станции, в ночь унеслась электричка.
Рад одному, что хоть в душу никто не полезет.

В печке прилежно пылает дровишек беремя,
Ветка сирени скребется в морозную раму.
Время тревожное, горькое, подлое время.
Мама б жила, я пошел бы проведовать маму.

Яблок купил бы в коммерческом что ль магазине,
(Пухнут там цены на тухлых дрожжах перестройки).
Мы б посидели на кухоньке теплой у Зины,
Выпили б малость малиновой сладкой настойки.

Вспомнили б травы, как лучшую сказку о лете,
Наши покосы и яблоки нашего сада. Лучшие дни!..
Но опять биороботы эти Мутят Россию.
Но маме об этом не надо.

Пусть она спит возле бати за рямом зеленым,
Пусть им приснится как ветер осоку колышет,
Как возле дома, поднявшись, красуются клены,
Нашего дома, с покатою шиферной крышей.

В небе холодном Большая Медведица бродит,
Иль Сатана насылает большие морозы?
Печь остывает. И пятый десяток доходит,
Как я живу. А в душе еще детские грезы.

Вынесу птицам я крошки от трапезы скудной,
Клюй, мой снегирь, и будите зарю, свиристели!
Трудно вам, милые, нынче и людям паскудно...
Правды хотели? Да все ли до правды созрели?

Мозг затуманен не столько смурной бормотухой,
Сколько трущобною лжедемократской баландой.
Недруги действуют, рушат фундаменты духа,
Скроенной тонко в чужом ателье пропагандой.

Глянешь окрест и душа замирает от боли:
Кто-то жирует, а кто-то латает заплаты.
Милый снегирь, полетели хоть в Арктику, что ли,
Может быть, там не дотянутся к нам «демократы».

Орут. Орать они умеют.
Послушать – яд и белена:
«Коалы русские...»
И млеют, за это платит Сатана.

Желта их пресса. Лгут в истоме,
Играют походя с огнем.
Их принимают в «белом доме»,
Полно двурушников и в нем.

Когда глухой народный ропот
Перерастет в разящий суд,
Их не Америка с Европой,
А те же русские спасут.

Базар ли, рынок ли... Иду
В своем раздумии унылом:
Как в восемнадцатом году,
Торгуют спичками и мылом.

С медалью жалкий инвалид,
А рядом бабка притулилась.
И всякий выжить норовит.
А для чего, скажи на милость?

Сияют лавки да ларьки –
Кавказской мафии раздолье,
И пьют, отчаясь, мужики,
Отвыкли браться за дреколье.

Я тоже душу волочу,
Ее так долго убивали,
И ты не хлопай по плечу.
Не трать калорий, генацвале.

Замолкни, стих! Душа, замри!
На мир глаза бы не глядели.
А глянешь – ухари, хмыри
Да злые девки на панели...

Не создали обещанный рай,
А облаяли русского Ваню.
Мужику – хоть ложись, помирай,
Он же строит по белому баню.
То ль чудит? Т о ль свихнулся сосед?
Но топорик наточен, как надо.
Тук да тук – раздается, чуть свет,
На краю мирового распада.
На пороге грядущей грозы,
Инквизиторских новых жаровен,
Ладно рубит венцы и пазы
Из подручных осиновых бревен.
На снегу зеленеет кора,
Как предвестница майской полянки.
Светел Ваня в пространстве двора,
Ни до бабы ему, ни до пьянки.
И в окрестности рощ и полей
Как-то легче становится сразу.
Да и черных он тех кобелей
Называет пристойно: «заразы»!
Лишь на свежие раны соля,
Он невесело шутит меж делом:
«Одного да потом кобеля
Я отмою и сделаю белым».

«Как там у нас?» – меня спросили.
И я подумал тот момент:
Для новой «ельцинской России»
Я тоже «чуждый элемент».
Сносил хулу и от марксистов,
Теперь я вовсе – «быдло», «сброд»,
По недосмотру ельцинистов
Еще не пущенный в расход.
Но Бог судья им... Бесконечно
Течет, как речка в берегах,
Наш разговор другой – сердечный
О русских далях, о снегах,
О колокольчиках Валдая,
О вьюжных посвистах в ночи.
Вот раскричались попугаи,
А мне почудилось – грачи.
Взглянул на книги – Блок и Пушкин,
Сергей Есенин – для души.
А вон, под пальмами, церквушка,
Что возводили на гроши.
И хорошо. И встрече рады.
Еще не вечер, не итог!
И кровь взбодряет, как и надо,
Венесуэльский кофеек.
И будет день – за все заплатят
Все эти бесы и ворье...
Кивают Аннушка и Катя,
У них ведь женское чутье.

Ем бананы, валяюсь на пляже
В первый раз за трагический век.
Никакого здесь нет эпатажа,
Как нормальный живу человек.
Все стабильно: ни путча, ни рынка,
Ни пустых политических ляс.
Час-два лету до Санто-Доминго,
Двести верст и – в огнях Каракас.
По соседству фламинго гнездится,
Дозревает кокосовый сок.
Поселиться бы здесь, позабыться,
Позарыть даже память в песок.
Что еще романтичней и краше:
Затеряться вот так, запропасть,
Коль в Отечестве нашем – не наша,
Продувная, продажная власть.
В человеческом счастье иль горе
Не бывает дороги прямой.
Над лагуной Карибского моря
Взвешу все и... уеду домой.
А приснится мне птица фламинго
И нектаром кокос налитой,
Вспомню остров и Санто-Доминго,
Как негаданный сон золотой.

Разбитная старушка, с ней внучка иль дочь,
В ожидании рейса калякаем.
Революцией пахнет гаванская ночь,
Керосином и всячиной всякою.

Ожидание рейса. Уснуть бы, прилечь,
Но барбудосы шляются разные.
И главенствует – нет! – не испанская речь
А российская, русская – праздная.

Сейнерили ребята. И вольную пьют.
Ты ж болваном сидишь, как потерянный,
А возникнешь под пьяную руку, убьют
И не вякнешь, как палтус ошкеренный.

Разбитная старушка, ты лучше завянь,
Дочка-внучка, отстань с разговорами,
А закрой свои ножки и зло не тарань
Рыбачков колумбийскими взорами.

За окошком тропическая канитель,
Непогодные – что ли? – условия.
Где-то спать собирается Кастро Фидель,
Парабеллум кладет в изголовие.

Ожидание рейса. Угрюмый момент.
В тесном зале мурманская лексика.
Но Россия закрыта. И Ньюфаундлен
В гололеде. Свободна лишь Мексика.

Будь что будет. Исходит кубинская ночь.
Притомились мои иностраночки.
Угнездилась старушка, а внучка иль дочь
Тянет медленно «пепси» из баночки...

В отеле солнечной Гаваны,
Где нынче сервис – не фонтан,
Весь в хаки, вылез из-под ванны
Голодный местный таракан.

«Что, камарадо, дело плохо?
Опять в идеях наших брешь! –
Вздохнул я. – Скверная эпоха!
И крошку хлеба бросил. – Ешь!»

И следом новую добавил,
И по-немецки гаркнул: «Шнель!»
Собрал он пищу, ус поправил
И тотчас юркнул за панель.

И там, насытясь мило-любо,
В теснинах труб и теплых ванн,
Ответил зычно: «Вива – Куба!
И вообще – но пасаран!»

Все было проще, чем думал об этом,
Там, на краю Зарубежной Руси,
Встретили шуткой седые кадеты –
Ну, комиссар, мол, прощенья проси!

Сдвинули рюмки по доброй привычке
И недоверья растаял ледок.
Да, раскидали нас войны и стычки,
От безрассудства лишь Бог уберег.

Только куда подевалась отвага?
Думал ли встретить я, братцы, вчера
Рудневых – внуков героя «Варяга»?
Встретил. Сошлись мы. И – с Богом ура!

Вспомню у Слезкиных вечер сердечный,
Кинту[12] Бурмицких, вопросов обвал,
Дружных Ольховских чету и, конечно,
Как Свистунов о донцах вспоминал.

Сколько улыбок хороших! И столько
Солнечных душ пораскрылось легко:
Павла и Сергия, Матушки Ольги...
Только сроднились. И вновь далеко –

Вечнозеленый окрас Каракаса,
Горных дорог золотой серпантин,
Авиаборт безупречной «Виаса»,
Моря Карибского синий сатин.

Кира и Аннушка, Катя и Вера,
Волков Георгий и кинта его.
Вот перед взором встают кабальеры –
Плотников, Маликов и Хитрово!
Русских погостов святые могилы,

Белой России последний рубеж.
В утренней дымке вершина Авилы –
Знак восклицательный наших надежд!