Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Заутра с Елеонской Он сошел ночной горы.
Средь храма будущих руин учил слепой народ,
свидетельствуя о Себе лишь словом до поры —
до часа, что к Нему, как тень, сквозь солнцепек грядет.

Его глаголы вдруг прервал многоголосый крик.
Из полумглы священных стен Он вышел в полдня тьму:
толпа кипела – каждый в ней был лишь чужой двойник —
последний, первый ли, старик иль юноша. К Нему,

терзая, волокли жену в грязи, полунагой:
«Побить каменьями ее велел нам Моисей —
той всенародною ничьей, той круговой рукой
(Второзаконие, см. гл. 17.7)

Что скажет исцелявший по субботам?» И от стен,
еще не рухнувших отшед, воссел Он перед ней.
И пахло от нее грехом – да, первородным тем,
и за власы ее таскал сутулый фарисей.

На камень разоренья сев, безмолствовал Исус,
не поднимая глаз на сей беснующийся сонм,
над тенью собственной склонясь, чертил Он наизусть
«Аз есмь свет миру» по земле божественным перстом.

Костер толпы все полыхал. Склонившись глубже в тень,
промолвил судьям Иисус сквозь нависанье влас,
не глядя протянув толпе безжизненный камень:
«Да верзе камень в нию тот, кто без греха из вас».

Вслед за Христом, потупив взор, родной увидев мрак, —
пошел народ от Бога прочь, душою уязвлен —
все те, кто встанут вкруг Его страстей толпой зевак…
и перед грешною женой один остался Он.

Растерзан был ее хитон, и волосы, как боль,
струились потом грязным по щекам ее нагим.
А Он чертил в песке перстом «О, Господи, доколь?
Познанье истины одно – спасенье будет им».

Из ссадин кровь престала течь, небесной синевой
налились синяки ее, и в землю глядя, Бог
спросил: «Никто не осудил позор презренный твой?»
«Никто, о, Господи» «И я судить тебя не мог».

Был диким взор ее нагой, метавшийся кругом:
кругом лежали камни – всяк был тих, как смолкший крик
иль как небесна синь. Иисус чертил в песке перстом
«Но словеса мои вовек не уместятся в них».

Свесив голову набок
или лапу подав…
позабудешь свой навык,
добродушнейший нрав,
позабудешь и нас ты
средь заоблачных кущ —
пес печальнейшей масти
уносящихся туч.

Не свищет постовой.
Шипенье шин все глуше.
Что слышат в час ночной
имеющие уши?

Вот садик, вот цветник,
вот улочка, вот дом их,
вот яма для слепых,
друг дружкою ведомых.

Ты была… но в метафорах поздних и праздных что толку? —
замыканьем коротким сгорели сравненья дотла,
облетели все «как», «точно», «словно», оставивши только
разночтенье одно – в нем и воля и плен: ты была.

Дождь повис на стеклах
кистью виноградной,
и созвездий летних
ускользает близь.
На всю тьму кромешную
зимы безоглядной
снега белизною
надо запастись.

Родимые места
смеются времени в лицо.
Не то что дома нет – снесен
весь переулок тот,
и нас самих почти что нет,
но остаются все
от дома – древний монастырь
и часовой завод.

Воет в трубе.
Суди сама:
свет, что в тебе
не есть ли тьма?
Кто же так прост,
как истин свет? —
и на вопрос
ответа нет.

В костюме иль в джинсах,
во грешной плоти
уже в этой жизни
и я, брат, и ты —
лишь сено средь стога
с иглой прозапас:
мы признаки Бога
и призраки нас.

Как далеки края
полночной темноты.
Лирическое «я»,
лирическое «ты» —
пусть разъединены
они давным-давно,
коли не спят они,
хоть врозь, но заодно.

Ложка самоубийства в этом пенье,
чей глас звучит, не поднимая глаз, но
остановись же, остановись, мгновенье,
ты столь ужасно.

Я позвонил ей, но она была
мертва (я б наяву не стал звонить ей) —
во сне ж она сначала удивилась
и даже мне обрадовалась, но
потом в разбитой трубке ее голос
увял до равнодушья, а потом
вдруг зазвенел такою неприязнью,
что я запнулся: мы не перешли
еще от общих мест: ну, как дела, мол —
да так себе – и вдруг почти что гнев
(мы в жизни были шапочно знакомы,
а гнев, известно, век простоволос) —
вдруг гнев потряс невинную мембрану,
и все же я спросил: «Ты что и слышать
меня не хочешь?» – «Да – и видеть тоже» —
«Но ты ж меня не видишь – я незрим
и доношусь лишь сквозь подземный кабель» —
«И все равно: не смей, не смей звонить мне», —
уж в истеричных корчах билась речь.
«Ну ладно. Будь здорова». – «Никогда
и ниоткуда…» – Я повесил трубку,
наполненную визгами ее…
и вмиг проснувшись, долго в полудреме
соображал: чем я ее обидел,
когда? иль где? – но за окном КАМАЗ
полночно взвыл, и тут я тупо вспомнил,
что да: она жила еще недавно,
но после умерла, а я живу
наедине с бессонницею темной
и по сей день – во сне и наяву.

В царской куще Саул плачет —
пуще ярится, нежли плачет,
пуще плачет, чем ярится:
ярости шерсть растет сквозь перстни,
как в печи, в нем плач клокочет:
НЕ ВЫЙТИ ЗЛОБЕ ИЗ САУЛА.

Средь пустыни Давид плачет:
пуще томится, нежли плачет,
пуще плачет, чем томится:
отпустил тетиву Создатель —
с тетивы стрела не слетела:
НЕ ВЫЙТИ ЗЛОБЕ ИЗ ДАВИДА.

Словно с крыши лед
падает. Ты же – нет,
чтоб прижаться к стене – от нее
прочь бежишь. А полет
полнит весом гранит
глыб ледяных, и твое
время, сын, настает.

Свежей косности клуб
перестает быть тобою,
и подушки глубь
сливается с головою,
и наступает, сын,
конец противостоянью
меж мной и не мной, и сон
становится явью.

Клубящаяся косность
твердостью пустой
становится, тесная ясность —
непроглядною той
далью… и тут, и тут
немощнейший сосуд,
данный нам, сын, судьбою
полнится сам собою.

Имей в виду, сынок,
когда кончается срок —
много его или мало —
кончается он с начала
и до конца: вся даль
зимы выцветает сразу —
декабрь, январь, февраль,
весны обрывая фразу.

Предчувствовал ты не зря
декабрь без января —
дважды твое сбылось
предчувствие, чтобы «вместе»
переполнило «врозь» —
так, сынок, многие песни
обращаются вспять,
чтобы собою стать.

Видимы ли вы нам
отсюда? Но слово «там»
условно: нельзя сказать
его впереди иль позадь
дней ли, недель, годин.
Здесь видеть нет смысла. Сын,
известно небесам
лишь то, что ты знаешь сам.

Это знание – за
незнанью противостояньем
или связью их. Ни аза
не узнаём мы здесь – мы,
как нищета без сумы —
сами становимся знаньем
и пребываем, как срок,
всегда и всюду, сынок.

«Благо отчима
зрети солнце»,
благо в отчизне
жить, как дома,
благо: ночесь
сомлев, наутро
проснуться вновь
для вечной жизни.

Они идут ко Мне
не сердцем, а устами,
за псевдо словесами
сердец их суть извне —
далеко где-то. Для
Меня их вопль несносен.
Но тщетно чтут Меня.

Высоко иль низко,
тяжко иль легко,
но пока Ты близко —
мы недалеко:
Ты – фитиль, мы воска
жар и холод враз,
пока словно воздух Ты
окружаешь нас.

Раньше или позже,
но в урочный час,
удаляясь, Боже,
оглянись на нас
еще не испитых
судьбою до дна,
пока даль путей Твоих
не отдалена.