Юрий Маслов - Военные приключения. Выпуск 3
На привале, когда, спрятавшись от ветра за скалой, решили перекусить, все вытащили по два-три сухаря. А я нашарил в рюкзаке (да, в рюкзаке, а не в «сидоре», где в уголках мешка по пустой катушке от ниток, чтобы держались брезентовые ремни) пачку роскошных американских галет — тоже забота дивизионного интенданта. На мое «Угощайтесь», никто не ответил. Все жевали свои сухари. Лишь Федулов на правах проводника потянулся было, да под взглядом командира отдернул руку.
Меня пока не признавали своим. Я был для них заезжим гостем, у которого свой задачи, своя судьба. Вон как косо поглядывали, когда я по старой журналистской привычке решил тут же познакомиться и записать в тетрадку имена, чтобы потом не переврать, не перепутать: «Вася Потапов — сибиряк. Ашот Гукасян (ложка), Илья Резник (длинная шинель), Гурам Челидзе…»
Он был веселый парень, этот Гурам. Вокруг него сразу сбились бойцы, а он с серьезным видом, только веселые чертики блестели в карих глазах, рассказывал байку:
— Чистая правда, генацвале, — говорил он, пряча усмешку в тонких щегольских усиках. — Сам, лично, на первой странице ихней газетенки читал.
— Какой газетенки? — уточнял обстоятельный Вася-сибиряк.
— Ихней, фрицевской. Дрянь, скажу вам, газетенка, самокрутку и ту противно делать. Но зато раз в жизни правду написала.
Бойцы дружно засмеялись, чувствуя подвох.
— Ну, значит, так, — продолжал Гурам, — приехал Гитлер в гости к Муссолини в Рим. Сначала, разговоры там всякие… Потом повел дуче фюрера в музей. Посмотри, мол, дорогой, какие мы герои. То, что мое итальянское воинство из-под Сталинграда драпануло, — чистая случайность.
— Прямо так и сказал? Ну, брешешь, — чистосердечно удивился Вася.
— Я ж газетенку цитирую. Так вот. Видит фюрер, в одном зале портрет, человек в красной рубашке и с пистолетом. «Кто таков?» — спрашивает. «Гарибальди», — отвечает Муссолини. «А чего он в красной рубашке, большевик, что ли?» — спрашивает грозно фюрер. «Н-нет, — задрожал Муссолини, — это народный герой из прошлого века. А красную рубашку надевал, когда в бой шел, на случай ранения, чтобы кровь не видна была солдатам и их моральный дух всегда был в порядке». — «Здорово придумал, — сказал Гитлер, — значит, и я правильно сделал, что надел желтые штаны, когда против Советского Союза пошел…»
Бойцы захохотали так, что эхо, десятикратно усилив звук, отдалось в скалах веселым грохотом.
— Тихо! — прикрикнул Гаевой.
Не смеяться сил не было. Поэтому еще теснее сгрудившись вокруг Гурама, что вполголоса продолжал «травить», тихо постанывали ребята, вытирая варежками слезы со щек.
Пока отряд отдыхал, лейтенант пристроился рядом со мной.
— А вы, товарищ старший политрук, погоны уже видели?
— Видал… Примерял даже.
— Ну и как?
— С непривычки неудобно как-то… особо когда шинель надевать. Цепляются, за подкладку. Вам, лейтенант, положены вот такие…
Я нарисовал пальцем на снегу:
— Тут красный просвет, тут, по бокам, две звездочки.
— Ну, мне не светит, — грустно сказал Гаевой. — У меня и кубики, считай, липовые.
— То есть как? — не понял я.
— А вот, — он достал из кармана гимнастерки бумажку и прочитал: «Выдано… в том, что является курсантом Сухумского пехотного училища. Действительно по 31 декабря 1942 года». Скоро срок выйдет…
— Почему курсантом?
— Да вы не подумайте чего такого… Нас даже аттестовали лейтенантами. Мы чубы стали к выпускному вечеру отращивать. А вместо вечера приказ: всех на перевал! А это, — он дотронулся до алых кубиков в петлицах, — это товарищ майор Орлов Виктор Петрович распорядился. Было тут дело… снял с одного… И мне отдал. «Вместо ордена, — говорит, заслужил, говорит, командуй. Потом, говорит, разберемся…»
Смех позади нас снова стал громким. Гаевой обернулся, сердито прикрикнул:
— Кому приказано не шуметь?!
5И снова мы шли — все ближе, выше к перевалу. Непонятное оживление царило в отряде: то ли от ощущения близкого отдыха, встречи с товарищами, то ли от высоты… Такое, я знаю по себе, бывает. А вот Гаевой почему-то все больше нервничал, то и дело вполголоса передавал по цепочке:
— Отставить разговорчики… Идти тихо… Не шуметь… Котелками не стучать…
Еще одной засады боялся, что ли? Но я-то горы знал: на этой высоте с комфортом, таким, как устраивались те два фашистских пулеметчика, уже не расположишься, ночь не высидишь.
Наконец мы остановились. Перед нами меж скалами лежала белоснежная лощина. Скалы закрывали перевал, на котором сидела застава «эдельвейсов». В лощине царила первозданная тишина. Ни души, ни дымочка.
— Ну замаскировались, черти. Постов не видать… Да что они, позасыпали все?! — недоуменно воскликнул Гаевой, когда мы, по всем расчетам, почти вплотную приблизились к той части лощины, где сидела застава Размадзе.
Федулов первый заметил поодаль фигуру солдата. Тот стоял, прижавшись к скале, лицом к перевалу, опершись на винтовку. Он не обращал никакого внимания на наш отряд. Федулов подбежал, хлопнул солдата по спине:
— Че, кореш, неласково гостей встречаешь? — И вдруг попятился.
От удара снег, запорошивший солдата, осыпался, и в мареве сверкавших на солнце снежинок стало видно окаменевшее, восковое лицо, губы, сжавшие дотлевшую до самых усов самокрутку. Федулов все пятился, не смея отвести взгляда от замерзшего солдата, споткнулся обо что-то, упал.
У его ног торчал ствол пулемета. Лихорадочно, по-собачьи, Федулов стал разгребать снег. Он не заметил, как рядом с ним опустились на колени, стали шарить в снегу Гурам, Левон. Сначала они увидели лишь руку, сжимавшую гашетку пулемета… Где-то рядом прощупывали снег и другие бойцы. Кое-кому попадались просто валуны. Андрей и Ашот вырыли еще двоих замерзших бойцов… Из-под неловко накинутой плащ-палатки на солнце сверкнули, словно капельки крови, кубики в петлицах.
— Ну вот и Размадзе… — тихо сказал Гаевой. — Он там, внизу, в нашей землянке бутылку коньяка припрятал. До Нового года, говорил. А я ему — чего держать, выдохнется… А он мне: выпить сейчас — тактика, сохранить — стратегия…
В этот миг раздался взволнованный возглас Левона.
— Сюда, сюда! — кричал он, размахивая автоматом.
Он стоял у входа в блиндаж, если можно было так назвать это странное сооружение из досок, камней и снега. На снежном козырьке был виден серовато-желтый налет, будто там, в черной глубине, что-то горело, дымило совсем недавно. Круг света от фонарика, включенного лейтенантом, лихорадочно прыгал в зияющей темноте. Сначала показалось, что землянка пуста. Затем удалось разглядеть: громадный, двухметрового роста парень в ватнике, который словно драли зубами волки, задубевшем от черной смерзшейся крови — видимо, граната разорвалась рядом, — лежал лицом к двери, широко раскинув руки, будто защищая, прикрывая собой что-то дорогое.
Левон, словно заранее зная, что найдет там, в глубине, ринулся мимо нас, приподнял, сдвинул гиганта, опустился на колени:
— Теплая… она еще теплая…
Я не заметил, куда бойцы отнесли мертвых. Мертвые освободили место для нас, живых, и для единственного своего товарища, девушки-санинструктора, которая была еще жива. Если она очнется, может быть, расскажет, что тут произошло.
Да мы и сами представляли себе, как это было.
…Метель бушевала несколько дней, а когда она утихла, лыжники-«эдельвейсы» устремились с перевала на заставу Размадзе, Они точно все рассчитали, знали: мало кто мог выдержать такой ураган и мороз. Вот один распахнул вход в землянку, швырнул гранату. Потом для верности дал очередь из автомата.
Потом немцы проложили лыжню вдоль всей позиции. Ее и сейчас было видно. Убедились, что вся застава погибла, и ринулись в тыл, оседлали вершину, которая господствовала над проходом.
Судя по следам, фашистов было немного, человек пять. Ну, судьба двоих мне известна. А остальные трое, куда ушли они? За подмогой?
В дымном блиндаже, рядом с полыхавшей огнем железной печкой, сделанной из бочки для бензина, в свете коптившего неимоверно каганца — расплющенной сверху снарядной гильзы — спали рухнувшие от усталости, долгого пути бойцы, мои новые товарищи. Лишь двое не спали: пожилой Ашот и юный Левон. Ашот, видно, уже давно растирал маленькие, словно детские, босые ступни и приговаривал в такт ласковым, однообразным движениям:
— Ничего… ничего, Нюся, слава богу, немного прихватило. Ты не стесняйся меня, дочка… У меня дома тоже такая… Ей шестнадцать… Вот теперь больно будет… Да?
Девушка жалобно застонала.
— Хорошо… — продолжал Ашот, — это кровь по жилам пошла. А теперь, — он говорил с девушкой, словно с ребенком, вытащил из-за пазухи согретые теплом его тела портянки, — теперь портяночки намотаем. А теперь валенки натянем. И рукавички… А теперь, Левон, давай флягу! Теперь пей.
