Юрий Маслов - Военные приключения. Выпуск 3
— Пришли-приехали… И нам до пули — сто шагов. — Привалившись к скале, Федулов стал лепить самокрутку.
— Ты здесь раньше бывал? Сколько, по-твоему, над нами?
— Там от такая седловинка. С той стороны проходимая. А отсюда — стенка. Метров сто, а может, больше. До той стороны через ущелье часов пять ходу, а потом метров триста у них на виду. А отсюда… не проходит идея, товарищ политрук…
— Так что же, стоять и смотреть, как наших там поодиночке расстреливают? А потом вернуться и доложить: товарищ майор, вот наши шкуры, в полной сохранности…
— Да мне их еще жальче. Я ж с ними два месяца…
— Сколько у тебя гранат?
— Три.
— Давай две. Следуй за мной. Предупреждаю: ни звука.
— Ой, улетим, товарищ политрук.
— Даже улетать молча.
— Крик не парашют… Дай, политрук, только докурю. — Федулов явно тянул время.
— Останешься здесь. Я не пройду, тогда… сам решишь, что делать.
Если бы я на такое решился в пору увлечения альпинизмом, меня бы наверняка дисквалифицировали за лихачество и больше никогда в жизни не пустили в связку. Но здесь не было связки. Не было крючьев. Ничего не было. А был только прижатый к камням и льду взвод, к которому я шел.
Не знаю, сколько времени прошло, как вдруг в каких-то считанных метрах я увидел четыре подошвы горных ботинок, два зада, две пары плеч, две каски, а между ними — щиток пулемета. Немцев было там всего двое! Или пока двое. Они устроились очень даже удобно. С наветренной стороны соорудили стенку из снежных кирпичей. На снегу плащ-палатка.
Раздалась короткая очередь. Мимо меня прокатились латунные гильзы. Немцы не оборачивались, увлечены. Убеждены, что тыл их надежно прикрывает обрыв и бездонная пропасть.
А я ничего не мог сделать. Я прилип к стене, цепляясь руками за выступы, правая нога повисла в воздухе в поисках точки опоры. И я уже не мог на нее опереться, перенести тяжесть тела, уцепиться вон за тот камешек… Открыл бы себя. Но и останавливаться нельзя: затекут ноги, судорога сведет пальцы, и тогда полет в пропасть, в которую я за все время подъема не глянул. Но все же я нашел точку опоры для правой ноги. Высвободил правую руку. Достал из кармана «лимонку». Сорвал зубами кольцо. Шепотом отсчитал: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три» — и каким-то замысловатым движением зашвырнул туда, где торчали эти два круглых зада. Сдернул кольцо со второй гранаты. И в тот момент, когда раздался взрыв, швырнул ее туда же. Снова взрыв.
Каким-то единственным, неповторимым способом я бросил себя на площадку, на секунду оказавшись в полете, который мог оказаться для меня последним. Свалился на камни, схватился за острый выступ, чтобы не съехать вниз под неумолчный, оглушительный треск пулемета.
Один фашист был отброшен за снежный барьерчик. Другой навалился на магазин пулемета. Дуло задралось вверх, и струя трассирующих пуль улетала в синее, ясное небо до тех пор, пока край ленты не выбросило из магазина. И лента застыла, как свернувшаяся змея.
Разряжать свой ТТ было уже незачем и не в кого. Я снова пододвинулся к краю площадки, к тому месту, откуда взобрался. И вот теперь страх свел скулы. Я увидел отвесную стену и услышал едва доносившийся шум горного потока. Увидел, что до того уступчика, с которого совершил свой цирковой прыжок, теперь не дотянуться.
Но и встать я теперь не мог. Меня запросто прошили бы снизу, приняв за немца. Я подполз к тому краю площадки, где, по моим расчетам, внизу должен был ждать Федулов. Действительно увидел его, вжавшегося животом в скалу. Голова задрана вверх. Рот широко открыт.
— Все! — крикнул я.
— Ну! — раздалось снизу.
— Ну а теперь ори, ори во всю глотку, Федулов, чтобы тебя узнали наши. Ори, что ты здесь. Ори, что это я наверху.
И Федулов вылетел на открытое место. Рискуя свалиться с обрыва, устроил какой-то дикий танец. Он размахивал винтовкой, шапкой-ушанкой и орал, действительно орал во всю глотку:
— Гура-ам! Ашо-от! Левка-а! Хана-а! Фрица-ам! Вылазь! Там наши-и!!!
Это я один — «наши». Теперь и я рискнул подняться во весь рост, несколько раз взмахнул над головой шапкой. Винтовки, я это видел, были нацелены на меня. Командир внимательно исследовал меня в бинокль. Наконец он взмахнул рукой. И бойцы стали выбираться из-за камней.
Но теперь нужно было самому спускаться. Склон, обращенный к взводу, показался мне достаточно пологим. Я собрал фляги, вещмешки, спальные мешки, соорудил из лыж сани, пулемет и все добро уложил на них и пустил вниз. Убедился: снег лежит прочно. Я встал на вторую пару лыж и — была ни была, авось шею не сверну — помчался вниз. В общем и я и Федулов добрались к взводу почти одновременно.
— Какой бог вас привел? — обнял меня лейтенант.
— Да вот он, жмет во все лопатки, — показал я на Федулова.
— Товарищ лейтенант, — подлетел он, — так что приказание майора… уф… доставить журналиста политрука Пуш… — осекся он: — Петросяна…
— Так точно, Петросяна, выполнил.
Бойцы, чудом избавившиеся от смертельной опасности, отряхивали снег, собирали разбросанные вязанки хвороста, которые тащили с собой в горы, вещмешки. Федулов был в центре внимания, бойко разглагольствовал:
— Ну, подошли. А потом видим — в вас палят. Он тогда — гранаты есть, Федулов? А я — как же, конечно. Он тогда — хап у меня две и по отвесу, как по шоссейке…
— А ты? — спросил пожилой солдат. В нем я узнал Ашота, который когда-то подарил мне деревянную ложку во дворе школы. Она и сегодня лежала в моем рюкзаке.
— А он мне — страхуй, говорит. Я погибну — ты пойдешь.
Чуть поодаль, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял, смотрел на меня Левон, брат Ануш. Я видел, что ему очень хочется подойти и… неловко. И сам двинулся к нему.
— Ну, здравствуй, Левон, — сказал я ему по-армянски.
— Вы помните мое имя? — удивился он.
— Даже гостинец тебе привез. От сестры.
Он зарделся и, будто не расслышав мою фразу, спросил:
— А как там внизу, вообще?
— Все в порядке внизу. — Я наконец нащупал в рюкзаке узелок, переданный мне Ануш. — Это тебе от сестры.
Увидев знакомый платочек, он совсем смутился, не знал, куда девать руки…
— А в Сталинграде как?
— В Сталинграде дают фрицам прикурить. Да ты бери, бери. Там лаваш, Ануш сама пекла.
— А письма нет? — не выдержал Левон.
— И письмо есть. Бери, бери.
— Спасибо вам! — Он запрятал узелок на грудь, под шинель и вдруг погасил улыбку, вытянулся, глядя мимо меня, приложил варежку к виску:
— Разрешите идти, товарищ лейтенант?
Я оглянулся. За спиной стоял Гаевой. Он коротко кивнул Левону, а мне протянул бинокль.
— Извините, что помешал. Просьба есть. Посмотрите, пожалуйста, вон туда внимательно. Что-то не пойму я…
— Что нужно разглядеть, лейтенант?
— Внимательно посмотрите правее вон того взгорбочка…
— Ничего, лейтенант. Снег. Камни.
— Что ж они там, заснули, раз фрицев пропустили? Ведь другого пути, кроме как мимо них, к этой вершине нет. Сколько немцев было там?
— Двое. Но лыжня накатанная. И в обе стороны.
— Значит, вы думаете, что двое зацепились, а остальные вернулись и снова прошли мимо них?
— Мимо кого, лейтенант?
— Да мимо Размадзе! Мимо взвода Размадзе! Они же там должны быть!
Мы осторожно двигались вперед. Нащупывали и обходили трещины. Время от времени останавливались, чтобы дать подтянуться отставшим. Конечно, в добрые довоенные времена ни один нормальный инструктор-альпинист не выпустил бы на такое восхождение столь разношерстную компанию, неумелую, без элементарного снаряжения. Порывы ветра, казалось, вот-вот сдуют нас с ледника. Крупные хлопья снега, вдруг повалившие с потемневшего неба, застилали глаза. Все тяжелее, хватая ртом разреженный воздух, дышали бойцы.
Вот приотстал, опустил на лед ручной пулемет и сам свалился рядом богатырского сложения парень. Я уже знал, что все зовут его Вася-сибиряк… Кто-то из друзей помог ему подняться. Теперь пулемет тащили двое. Затем, глухо охнув, осел в снег солдатик в шинели на вырост — из носа у него пошла кровь.
— Ничего, ничего, Илюша, дорогой, — склонился над ним Ашот. — Это горная болезнь. Не смертельная болезнь. Пройдет.
— Чаю ему надо, — сказал Левон, — может, у кого есть горячий чай?
Вопрос был нелеп — какой тут чай! И потому все промолчали. Ашот запрокинул голову солдата, положил на лицо его снег. Мимо, медленно увязая в снегу, проходили товарищи…
И снова весь наш небольшой отряд карабкался вверх. Я шел в цепочке, и мне было стыдно за свой роскошный белый полушубок, так выделявшийся среди их шинелей, за крепкие горные ботинки, которые здесь были несравнимо удобнее кирзовых сапог и валенок. Мне казалось, что мы не на равных, что меня, опытного, сильного, они, впервые очутившиеся в горах, оберегают, прикрывают своими телами от любой неожиданности.
