Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями
На липе — золотая отметина.
Так в «Одиссее» ведут на заклание корову с позолоченными рогами.
Все открывается в миг своего ухода, исчезновения. Дерево, сгорающее в огне. Во мне, моими губами, говорила одна лишь смерть. Поэзия и есть голос смерти. Славьтесь, торжествуйте, останки. Сияй, звени, поражение.
Если бы не предназначенный мне конец, я бы так и остался незрячим.
Кружащие или камнем падающие птицы, вас видит только обреченный, исчезающий, медленно переходящий в прах.
Глаз и голос всего, что стерто.
1960март
Иное — вот чего мы пытаемся достигнуть. Как объяснить то, что мы его ищем, не находим и тем не менее не перестаем искать? Нас животворит дух беспредельного. Неведомое есть дух; Бог есть дух. Владеть им невозможно. Поэзия — слово, которое живет и держится этим духом; отсюда ее власть над нами.
Дело поэзии — связывать или, по крайней мере, сближать предел и беспредельность, очевидное и неведомое, дух и форму. Поэтому стихи обращают нас вглубь, к нашей главной, метафизической заботе. Дух движется, стремится ввысь, развеивается, тает; он животворит и ускользает из рук; пытаешься его схватить, а он улетучивается. Тогда изобретаешь язык, где точность соединяется со смутностью, где мера не мешает движению разворачиваться, но лишь выявляет его, не дает потеряться впустую.
Может быть, красота является на свет, когда предел и беспредельность открыты разом, иными словами — когда видишь образы, целиком понимая, что они говорят не все, что они не исчерпываются собой и оставляют место неуловимому. В самом по себе неуловимом красоты нет, по крайней мере — для глаз, как нет ее и в формах, лишенных глубины, полностью раскрывшихся, развернутых до конца. Сочетания же предела и беспредельного неисчерпаемы, отсюда — разнообразие искусства. У Рембрандта на первом плане беспредельное, у Энгра — почти одни формы, отсюда бедность его живописи, при всем мастерстве. У Шардена, у Брака беспредельное, можно сказать, приручено, притушено, как огонь в фонаре. Это тоже еще не все искусство. А в «Божественной комедии» беспредельное задает форму ограниченному, узаконивая настоящую широту взгляда: всем правит исполинская архитектоника целого, всюду чувствуешь необычайное усилие разума, стремящегося вместить Абсолют в форму.
Сколько бы человек ни раздвигал границы, беспредельное не сокращается, иначе оно бы не было беспредельным. Вот в чем ошибка иных новейших умов, которые толкуют беспредельность чисто количественно и верят, будто человек возьмет над ней верх, принявшись — и не без успеха — измерять небо. Но небо служило образом беспредельности только до той поры, пока само казалось беспредельным и недостижимым. Сегодня ничто из видимого не защищено от власти человека; и все-таки воистину невидимое ни в чем не изменилось, не убыло и не ослабело, оно лишь обрело свою настоящую природу, зримого образа у которой нет. Бог сегодня воистину дух и совершенно недоступен образам, разве что негативным. Бог сегодня даже не вправе именоваться Богом. Его больше не считают царем мира.
Это не значит, что форм и пределов, видимого и завершенного не существует. Просто приходится быть как никогда внимательным к словам. На самом деле стоило бы себя спросить, а был ли Бог хоть в какие-то времена могущественней, чем в наши, возвестившие о его смерти?
* * *Странное чувство.
Я вглядывался в лицо ночи, в самоцветы, украшавшие ее уход. Недосягаемая султанша: нижняя часть лица под вуалью лунной дымки, выжженная, испепеленная красота, уголек костра, которого не коснуться ничьей руке.
* * *Внешнее, внутреннее; что мы имеем в виду, говоря «внутри»? Где кончается внешнее? Где начинается внутреннее? Чистый лист бумаги — вне нас. А написанные на нем слова? Лист целиком заключен в листе, иными словами — вне меня, но ведь слово не замкнуто в слове. Я хочу сказать, существует оставленный мной знак, но кроме него существует смысл. Сначала слово было во мне, теперь — вовне; написанное, оно напоминает простые завитушки, узор на песке, и все-таки что-то в нем скрыто, доступно только мысли. Мысль и есть «внутреннее», а «внешнее» — это все, на что мысль нацелена, то, что ее волнует, будит. У самой мысли нет ни формы, ни массы, ни окраски; она пользуется формами, массой и красками, играет ими — тут есть свои правила. Все это поразительно. Никакой «сердцевины» внутри нет, по-настоящему внутреннее — это как раз то, к чему подобные обозначения, строго говоря, неприменимы. Да, у нас есть внутренние органы, а у этих органов — их собственная внутренность, но дальше пути нет: эта внутренность еще относится к внешнему, к видимому, к тому, что обладает формой, массой, окраской.
Но то внутреннее, которое противопоставляешь внешнему (говоря, например, о внутренней жизни), — оно ведь не внутри и не снаружи или уж, скажем так, скорее только внутри: словно передающиеся и принимаемые радиоволны, оно распространяется, материализуясь лишь в столкновении с внешним. «Deus interior intimo тео»[29], Господь, который настолько внутри меня, что уже весь внутренний и лишен внешнего. Бог, который внутри слова, Дух. Те, кто имеют дело со словом, ближе других к Богу, а потому обязаны относиться к слову с почтением, поскольку оно передает дух, а не прячет его, не сковывает, не гасит. Слово как проход, как открытый духу путь. Вот почему мы любим долины, реки, дороги, ветра. Они отсылают к духу. Ничто не завершено. Будем же чувствовать это дуновение, видеть мир как мимолетный образ духа.
Может быть, ритмизованное слово — всего лишь более или менее удачное подражание этому веянию. В нем чувствуется сила роста, подъема, но сила, которая подчинена строю, форме, а потому не загублена, не растрачена попусту. Все на свете — только краткая передышка, мгновенный отдых вечно веющего божества. Мир как на секунду приостановленный дух. Так ветер в саду стихает, а потом крепнет, и все вокруг меняется, но ничто не исчезает — вечно дыхание божества.
Невидимая сила, сердце мира через секунду оживает снова, и снова возникают деревья, горы, но проницательному взгляду видна их недолговечность, их подвижность, их временная, промежуточная природа.
* * *Не стоит наделять предел большими правами, чем беспредельность, — беда нашего времени именно в этом. Поэтическое искусство разрушительно для поэзии и в любом случае опасно для нее. Слишком хорошо мы сегодня знаем, что нужно делать. Как бы там ни было, останемся верными нашей собственной правде, остережемся просто копировать старых мастеров. Все всегда начинается сызнова, с того же исходного состояния и с новой неуверенности, новых трудностей. Но в том и надежда: в темноте неведомого, в неспособности. Невозможно обойти эту отправную точку, в которой тем не менее подстерегает ловушка, выхода откуда, кажется, нет.
* * *Чоран[30]: «Но, может быть, в излучающей полноту пустоте больше реальности, чем во всей совокупной человеческой истории?» (Цитата у Полана[31] в только что пришедшем февральском номере «Нувель ревю франсез».)
* * *Длинная, правильная стихотворная строка требует, конечно, глубокого и спокойного дыхания, которое я потерял или которым теперь не владею, как владел прежде — безотказно, естественно. Праздник каждой мелочи, каждой минуты, созвучие, лад, счастье. Но как от отдельных поэтических нот перейти к стихотворению? Голос тут же слабеет. Любопытное препятствие: разница между стихотворением-переживанием (как в «Allegria»[32] Унгаретти) и стихотворением-рассуждением, как обычно бывало у меня, — коротким, чуть приподнятым рассказом, псалмом в двух вершках от земли.
Как передать, как закрепить это хрупкое равновесие, что-то вроде стеклянного или даже водяного столба, держащегося ни на чем? Только опираясь на само стихотворение, а это опора слабая, порой обманчивая. Сверкнет — и слабеет: звук фонтана в ночи. Слияние слова и его предмета.
апрель
Говорить о силе, которая исчезает, преследовать поэзию, которая неуловима. Верность себе и вызов окружающему.
* * *Безнадежное счастье слов, безнадежная защита невероятного, того, что опровергается, перечеркивается, выкорчевывается, развеивается всем вокруг. И каждую минуту так, словно это твое первое и последнее слово, первое и последнее стихотворение, растерянное, неловкое, ни на что не похожее, лишенное сил — несгибаемая хрупкость, упрямый родник. Снова по вечерам его музыка — наперекор смерти, безволию, скудоумию; снова его свежесть, прозрачность — против пены у рта. Снова эта звезда, клинок, выхваченный из ножен, который не упрятать ни в какой ларец.
май
Ночь и цветущая акация: душистый, медовый водопад. В безупречном единстве с первыми попевками птиц, луной, флейтами совок. Куст белых роз будто венец или диадема. Ни плотности, ни веса — сама ясность.
