Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями
И при всем том недоверие (конечно же, нелепое!) к аллегориям и максимам Леопарди, перенапряженности Гёльдерлина, позам Бодлера.
Может быть, сегодня стоило бы искать не то чтобы умиротворенное, но другое, живое единство невесомости и полноты, реальности и тайны, малого и необозримого. Трава, воздух. Бесконечно более хрупкие и прекрасные предвосхищения чего-то — как в цветке, жемчужине, золотой чеканке — среди невиданной беспредельности вокруг. Звезды и ночь. Вольная, текучая, дышащая речь, где займут свое скромное место и языковые сокровища. Вроде того, как видишь то тут, то там просветы в тумане. Или склоняешься над немудреным делом и вдруг вспоминаешь безграничность пространства и времени.
ноябрь
Наивные вопросы. Почему одно прекрасно, а другое — нет? По житейскому опыту, а особенно часто в работе чувствуешь: это фальшиво, а то — нет или не настолько. Так, стало быть, строй? Надежда?
Красота, утверждает Леопарди, это иллюзия, обольщение. Да, но почему она существует, а он уступает ее власти и с такой преданностью ей служит? Неужели мы будем отрицать, что она говорит нам о чем-то важном, унизим ее до обычной лжи? Стоит ли доводить сомнение до подобных пределов? Даже если все тебе сопротивляется и подрывает твои позиции то тут, то там?
* * *Может быть, нынешняя эпоха при всех ее отрицательных чертах — этой гигантской массе всего, загромоздившей небо, — тем не менее дает нам счастливый урок: мы — дети времени, и целое открывается нам только через него, иначе говоря — в нерасторжимости противоположностей; мы не должны и не можем избежать противоречий, наше дело — всего лишь помешать какому-то одному из полюсов взять верх.
В том и странность нашего положения, что никакого развития в нем, по сути, нет, никакой окончательный ответ невозможен. Понимаешь, что не добьешься ответа, но не перестаешь задавать вопросы: ведь спрашивать — у нас в природе. Странность тут, среди прочего, еще и в том, что никакой, будь то философский, будь то религиозный, опыт никогда не годится на все случаи жизни, он должен быть перекроен и пережит сызнова, иначе в нем нет ни малейшего смысла, а стало быть — приходится каждый раз начинать сначала.
С этим связано досадное чувство, что опять топчешься на месте: «Seinesgleichen geschieht»[26], по словам Музиля.
Но отсюда же предчувствие, из которого рождаются многие стихи. Кто-то обозначит его, например, так: «И тогда я почувствовал, что мне открылся строй мира». Или: «Я понимаю язык птиц». Или еще: «Завеса, отделяющая будни от яви, рухнула». (В сказках этот мотив тоже встречается.) Речь, бесспорно, об опыте, о несомненном факте, который кто-то волен считать обманом, но который тем не менее неотменим; сам подобный опыт может принимать разную форму, но результат всегда одинаков. Этот опыт существует с тех пор, как существует человек, его образцы сотнями встречаются в мистических, философских, просто литературных текстах. Опять-таки всякий волен счесть его миражом, но откуда берется мираж и разве он, даже оставаясь миражом, не проникнут смыслом?
Этот мираж — назовите его предчувствием, откровением или сном — противопоставляет строй хаосу, полноту — пустоте, а отвращению — зачарованность, надежду, взлет. Неужели этот неотступный призрак строя в самых разных областях начисто лишен смысла? Может быть, наш долг или, по крайней мере, право — вслушаться в эту глубокую и непобедимую ностальгию: вдруг она говорит что-то важное и подлинное? Не ограничен ли ум, не желающий поверить в эту влекущую и маячащую загадку? Или надежней верить в осколки, в обломки? И разве не охватывает нас, стоит нам только поддаться чутью, настоящий прилив жизненных сил? Так положимся лучше на непосредственный опыт, чем слушать опровергающие его голоса извне.
* * *Оттолкнувшись от нерешительности, сделать первый шаг. Значит, опять ничего позади, поскольку все пройденное лишь парализует? Нерешительность и есть движущая сила, темнота и есть исток. Иду без дороги, говорю без убежденности в правоте — это и доказывает, что я еще жив. Запинаюсь, но не сбит с ног. Сделанное ничего не стоит, даже если его одобрили, сочли пройденным этапом. Поэт — чародей ненадежности, по точной формуле Шара[27]. Если я еще дышу, то лишь потому, что ни в чем не уверен. Зыбкая, жуткая, пронзительная земля — опять-таки слова Шара. Ничего не разжевывать, говорить напрямую.
Откуда начать? Все у тебя перед глазами. С какой окольной, непрямой дороги? С какого бездорожья? Отталкиваясь от нищеты, от слабости, от сомнения. Опираясь на забвение пройденного, на презрение к сделанному и признанному, к любым советам и наказам сегодняшнему поэту.
И прежде всего, не принимая опошления душ. Не обноски князей или рыцарей хранить, а их гордость, их броню. Без высоты поэзии не бывает. В этом я, по крайней мере, уверен, и в этой уверенности, наперекор другим силам, моя сила. Но никаких воздушных замков: улицы, комнаты, дороги. Жизнь, наша жизнь.
* * *Симона Вайль[28]: «Сосредоточиваясь, каждый раз сокрушаешь в себе зло». И дальше: «Сосредоточиваться значит приостанавливать мысль, делать ее открытой, свободной, проницаемой для предмета, одновременно удерживая рядом с мыслью, но как бы ниже и вне соприкосновения с ней, то или иное подручное знание на случай, если придется к нему прибегнуть». И еще: «Самое ценное не ищут, его ждут» («Ожидание Господне»).
* * *Осень, залитый дождем, старый, полузатухший костер. Оттенки железа, дерева и туман, туман. Ржавчина, пепел. Пепельная, чахлая заря, отшумевший праздник, порванные, выцветшие украшения. Полчища туманов, шагающих по полям и садам. Скользящий, поблескивая, лемех мороза. И за плугом, во весь рост, — перепахивающая округу тьма.
…И все-таки я опять увидел окрестные поля, деревья, долины такими, какими они обычно бывали в эту пору года, когда между неделями дождя и ветра вдруг выдается единственный погожий день. Различил слабый свет осени на стволах дубов и золотое кишение листьев, удержавшихся на их крепких плечах, на витых черных колоннах; и желтые тополя, застывшие над невидимой водой; и почти уже ничем не прикрытые горбы почвы; и скулы утесов между низкорослых деревьев, цепкий кустарник, в котором переплелось темно-зеленое и рыжее; и переливающуюся пахоту; голубей, вспархивающих со звуком то ли хлопков в ладоши, то ли полоскаемого белья, и двоих, самых белых, выводящих в голубом небе чистую дугу полета. Потом, стоит солнцу на горизонте скрыться за облаками, как тут же становится почти темно, и холод стальной косой проходит по округе. То здесь, то там поднимаются печные дымки.
Так и говорить с этой пустотой в груди, ей наперекор. Побеги акации в бело-голубом небе. Сжигать палую листву, выпалывать сорняки — может быть, ограничиться этим.
Эти побеги с их последними, обесцвеченными, истончившимися листьями. Начало зимы.
* * *Мелькают колонны дождя, повсюду разруха дождя,
все в разрухе, даже тот, кто сейчас говорит о разрухе,
но безнадежно, изо всех сил пытается ее одолеть,
или остановить, или спасти от нее хоть искру.
Вскормленный темнотой, но наделенный речью
и перетирающий ту же безвкусную жвачку мрака,
неимущий, бессильный, опершийся на руины дождя,
я держусь за то, в чем вправе не сомневаться,
за свое сомнение и, жилец нежилого мира,
не устаю смотреть
и берусь говорить наперекор смерти
под ее же диктовку. Я и среди крушения не закрываю
глаза и вижу весь блеск моего крушения,
всю отдаленность земли,
всю глубину времен с ее слабым
светом, нестерпимую нежность,
крыло под темным покровом туч.
Темнота придает мне зоркость,
и невозможное, подступающее из самых глубин дня,
и победоносный, наглый, убийственный пепел,
врывающийся
из самых глубин души, не лишают меня речи,
а диктуют, за неимением лучшего, новые
фразы, и вот я нащупываю путь сквозь давно
отзвучавшие слова,
сквозь разруху давно отзвучавших строк,
где нет ни малейшей поддержки, нет ни малейшей вехи —
только возможность ошибки,
только немая тьма без единого огонька.
Я говорю ради этой тени, уходящей вместе с закатом,
или это она сама поет перед тем, как уйти,
и поступь, уносящая ее в поля,
звучит со всей нежностью отдаления?
Может быть, эта музыка, которая слаще музыки,
и есть разрыв, отдаленность земли,
что-то шепчущей нам с любовью? И есть вот эти минуты,
которые, уходя, обращаются вереницей слов?
Исчезающие не плачут. Они поют.
Деревья, дома, цветы — все одно за другим стирается
вместе с дорогой, где тем же неспешным шагом уходит
тьма,
не сводя полузакрытых глаз с бегущей воды.
И там, где она наконец пропадает из глаз,
чуть выше ее, такой легкой, уже исчезнувшей,
высится вздох горы.
Я вкладываю в твою руку, которая больше не тронет
ни шершавой, ни шелковистой земли, эту страницу,
что-то вроде крыла, что-то вроде белой
путеводной стрелки, светильника или обола.
Против прожорливой бездны у нее нет ничего,
кроме силы невидимого. Сказанное на ней —
по сравнению с громом разрухи всего лишь вызов
со стороны того, что нельзя увидеть, представить
и показать — ни впрямую, ни через образ и что,
вопреки всему,
я вручаю тебе. Начертанное на ней —
рваный след на снегу, отпечаток пути, гласящий,
что не существует улыбки, которая бы не стерлась,
что улыбка рождается только под топором
времени.
На липе — золотая отметина.
