Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Быть может, в тихом Нанте, быть может, в шумном Марселе —
Адрес мне неизвестен, не знаю особых примет,
Он моет в бистро бокалы, вытирает столы на панели,
Хмуро смотрит в окно, — но уличный шум не ответ.

Настанет вольный вечер, в бистро собираются люди,
С отцами приходят мальчишки — поглазеть, лимонада глотнуть…
Наклоняйся за клеткой-прилавком к мокрой щербатой посуде,
Сверли пустыми глазами чужую веселую муть!

Скроются поздние гости, зевнет почтенный хозяин,
Мальчик скользнет в мансарду, в низкую душную клеть:
В оконце темные кровли, фонари пустынных окраин,
Звездной дорожкой змеится железнодорожная сеть.

Никого… Тишина и усталость. Тринадцать лет или сорок?
Скрипит беспокойная койка, слуга храпит за стеной.
С восходом солнца все то же: метла, груды пробок и корок,
Бокалы, бокалы, бокалы и пестрый плакат над спиной…

А есть ведь слова на свете, иль были, быть может, когда-то?
Беспечность, радость и детство, родина, школа и мать…
За что над детской душою такая нависла расплата?
Как этим плечам невинным такую тяжесть поднять?

Кто больше их имеет право
На светлый угол, теплый кров?
Союзным братьям мир и слава,—
А русским… придорожный ров.

Ужели слову «Человечность»
На новой бирже грош цена,
И танцевальная беспечность
Опустошила всех до дна?

Ярлык прекрасен: Лига наций…
Но мы без пышных декораций.
Молчит, не видит… Бог — судья!
Забыть не смеем, — ты и я…

Здоров? В труде неутомимом
Насущный добываешь хлеб?
Не проходи ж, потупясь, мимо,
Есть долг превыше всех потреб.

Пред горем их наш быт — забава…
Очнись и дай! Не надо слов…
Кто больше их имеет право
На светлый угол, теплый кров?

Как гласит резная надпись
На кольце у Торквемада:
«Раз в неделю человеку
Чем-нибудь развлечься надо».
И когда в субботу утром
В щель под дверь консьерж-бездельник
Сунет вам письмо из Ковно
И журнал-еженедельник,—
На письмо поставя кофе
Или блюдце с ветчиною,—
Вы бросаетесь к журналу
С сыном, дочкой и женою.

Словно в Ноевом ковчеге,
Все в журнале вы найдете:
Двухголового верблюда,
Шляпку модную для тети,
Уголовную новеллу
В двести двадцать литров крови
И научную страничку —
«Как выращивают брови»…
Обыватель — это сила!
Чуть забыл — и сразу на кол
Он издателя посадит:
Это вам не кот наплакал!
Даже старцы Петр и Павел
По шаблонам европейским
Завели отдел в газетах
С содержанием злодейским…
«Тайны замков» и «Вампиры»
Помогли решить проблему,
Как связать тираж с идеей,—
Впрочем, — это не на тему.

Но зато еженедельник,
Рядом с модой и верблюдом,
На десерт вас угощает
И другим отборным блюдом:
То бряцаньем звонкой лиры,
То изысканною прозой —
В огороде эмигрантском
Лук растет бок о бок с розой…
Пусть растет! В пустыне нашей
Дорог каждый нам оазис,—
Да и розу удобряет
Основной тиражный базис.

Посему, давайте выпьем,
Оглашая стены зала
Юбилейными словами
В честь двухлетнего журнала…
Размножайся от Парижа
До пролива Лаперуза…
И, ввиду паденья франка,
Будь внимательнее к Музам!

Я крепко спал… Вдруг двери заскрипели.
Иван Сергеевич Тургенев, милый гость,
Снял теплый шарф, уселся у постели,
Облокотился на бамбуковую трость
И говорит: «Поэт! Я к вам по делу,
Простите, что не вовремя бужу,
Возьмите перышко или кусочек мелу
И запишите то, что я скажу…
Моей библиотекою в Париже
Готовится (приятней нет вестей!)
В день двадцать пятый декабря, — не ближе,—
Чудеснейшая елка для детей.
Прошу вас, друг мой, тисните в газете,
Чтоб вымыли и выстригли ребят.
Пускай приходят взрослые и дети,
Я, — запишите, — буду очень рад!»

В смущении подвинулся я к краю,
Часы со столика упали на кровать…
Мой гость исчез… Я просьбу исполняю.
Тургеневу могу ль я отказать?

Куда тебя судьба не сунет головою —
На журналистский ли, на докторский ли бал,
Ты всюду чувствуешь с симпатией живою,
Что ты опять в родной уезд попал.

Опять у вешалки, над тем же самым местом,
Увидишь в зеркале знакомый поворот;
Все та же дама прошлогодним жестом
Все так же красит прошлогодний рот.

И те же самые у входа контролеры,
В петлицах бантики, беспомощность в зрачках,
Все те же смокинги, жилеты и проборы,
Лишь седины прибавилось в висках…

Идешь по лестнице и с зоркостью поэта,
Не вскинув глаз, доходишь до всего:
Вот это ноги адвоката Дзета,
А это ножки дочери его.

Взбегает лань все в той же алой шали,
За ней с одышкою все тот же старый лев…
Хирург знакомый томно пляшет в зале,
Бородку ввысь мечтательно воздев.

Не прошлогодняя ль дрожит в буфете водка?
Омолодились лишь индюшка и балык…
О ты, которая так ласково и кротко
Прикалываешь к курице ярлык!

Пройдешься медленно вдоль пестрой лотереи:
Опять автографы, два шарфа и этюд.
В углу за кассой две бессменных Лорелеи,
У всех простенков беспризорный люд…

Но под жилеткою так сладко ноют кости,
Как будто невзначай под Рождество
К соседям давнишним ты вдруг свалился в гости
Иль на семейное ввалился торжество.

Опять поймаешь в коридорчике коллегу
И, продолжая прошлогодний диалог,
Как встарь, придешь к буфету и с разбегу
Холодной рюмкой подчеркнешь итог…

Когда ж, к прискорбию, — о Господи, помилуй! —
Тебе придется что-нибудь читать,
И над эстрадой с прошлогодней силой
Цветник уездный расцветет опять,—

Любой в нем нос изучен в полной мере,
Любой в нем лоб знаком, как апельсин,
И снова кажется, что пред тобой в партере
Сидит четыреста кузенов и кузин.

И так потянет, сбросив с плеч разлуку,
И предвкушая наш дальнейший путь,
До восемнадцатого ряда всем им руку
Сочувственно с эстрады протянуть…

Над станцией в гирлянде: «Двадцать восемь».
Холодных цифр нам темен скучный блеск.
Мы средь чужих — молчим, не ждем, не просим,
Не к нам струится телеграфный треск.

Чрез пять минут ревущая машина
В четвертом классе вдаль умчит нас вновь.
Вновь за окном блеснет реклама-шина,
Мелькнет труба — гигантская морковь.

Мы на ходу под говорок колесный
Куем и пишем, шьем, строгаем, спим,
И каждому иначе машут сосны,
И разное рассказывает дым.

Но здесь, на станции, в миг праздного этапа,
Эй, земляки, сгрудимся в тесный круг…
Вот здесь, в углу, вблизи глухого шкапа,
Пускай зазеленеет русский луг!

Летят года, как взмыленные кони,—
Еще не слышно благостных вестей…
Пожмем друг другу крепкие ладони
И лапки милые примолкнувших детей.

Пусть наших жен исколотые пальцы
Нас теплой бодростью поддержат в этот миг…
В чужих гостиницах, ночные постояльцы,
Мы сдержим звон проржавленных вериг.