Лидия Алексеева - Горькое счастье: Собрание сочинений

Помню линии, тающий стих
вырежьте в Древе Сознанья
и тревог погрузите вихрь
в тихую соль созерцанья.

В океане исканий блуждая без карт,
видишь остров обещанный – Шартр.

Сын свободного моря, ты на берег стал,
и зовет тебя древний портал.

В этом храме, что зодчий забытый сложил,
каждый камень таинственно жив

тем порывом, что тысячи рук захлестнул
и тревожную нежность одну.

Бог в нем дышит — дыханье Его горячо,
словно лунное пламя течет,

и скользит по ладоням огнем
серебра сокровенный творения прах.

Его спутников шаг — тяжкий камень,
но их взгляд — прозренья сияющий вихрь.

И одежды их в каменных складках —
века мысли творческой ветр высекал.

Где здесь веры начало? Искусства предел?
Кто откроет последнюю дверь?

Светом дрогнуло черное солнце твое,
свет, как зарево тайны, встает…

Но ступи на порог, но еще один шаг –
и другим тебе явится Шартр.

В нем пустынно и хмуро дымит красотой
сумрак красок, внизу налитой,

а вверху, в мозаично-стеклянном раю,
окна светлую песню поют

и роняют на пасмурных сводов разгон
победивший пространство огонь.

Словно музыкой серые своды полны,
дуновением новой весны

той, чье пламя высоко и грозно горит,
той, что в пепел тебя претворит.

…Страшен путь к совершенству, — страшнее в конце
Вдруг доступною ставшая цель.

Ты искал и достиг. Но, победой горя,
в ней ты всё – навсегда – потерял.

Прошу мой прах на берегу морском
похоронить — и пусть песком он станет,
могилою — волны широкий холм,
а крылья чаек — узкими цветами.

Так высока над морем тишина.
И так низка цена освобожденья,
когда душа прозревшая сильна
и плоть ей не нужна для зренья.

В этот вечер, серый и беззвездный,
миф пространства был рожден.
Как мечи, взлетали волны в воздух,
взлетом требуя: «Мы ждем —

расточи мечту свою бесследно
о возврате! И продли
власть чужого, яркого наследства,
власть поющую земли.

Видишь, в море — нет, ты не ошибся,
блеск последних парусов?
Берет брошен. Скалы и Калипсо
спят. Лишь приглушенный зов

собственной глубинной дали – строже
всё поет и всё верней:
только отречением ты можешь
сделать Итаку своей.

Отступись! Но гулок шаг твой каждый,
и сиянье пустоты,
словно золотом холодным жажды,
жжет ладонь. И знаешь ты

кончен путь. Исполнись же смиренной
освященья простотой,
неба сочетая неизменность
с жизни гибкою водой!»

И темного паруса яркий лоск,
и сиянье зари зеленой,
и дрожь переливчатой пряди волос,
шалью ее продленной,
и вспыхнувшей грусти горячий дым,
и стремительных ласк смятенье,
и тела ее – золотой воды –
в пальцах моих струенье.

Ты, расторгнувший узы,
ускользающий вихрь,
раствори себя в узость
острых башен твоих.

Упади, как осанна,
в полоненную ширь,
слов ищи несказанность,
слово — мера души.

Темное пили вино мы с тобой авентинскою ночью,
где Sant’ Alessio храм темною башней уснул.
Но раздробил темноту, осияв ее строгой строфою,
чистый и полный огонь Энтелехеи твоей:
«Влагу не дай мне пролить через край преисполненный, Муза!
Полнит обильная мысль формы размеренной грань.
С мерой дружна красота, но мысль преследует вечность;
ты же вместить мне велишь вечность в предел красоты».

Колеблемый сном, полуночным угаром,
я – птицей немой — тебя слухом ищу,
и слышу тебя, моя Mater Aquarum,
твой строгий исток, световую пращу,

которой летят твои гибкие плесы
по ткани лугов, по сплетеньям ольхи.
А время стоит. Херувим светлокосый
впервые тайком мои пишет стихи.

В них рифма звенит музыкальным прибоем,
рыданье, и смех, и задор покорив, —
в них пенье виол, клавикорд и гобоев,
и лодка и мост под гитарами ив.

Так блеском твоим всё грохочет безмерно.
О гибель, уйди! Совершенства струя
течет наяву, и ответом на верность
пастуший рожок на заре бытия.

Твоих берегов не коснуться губами —
далекая боль твой сияющий бег.
Но сила, покой, тишина — всё упрямей
смиряют мое славословье тебе.

Но ветра и вод всё осенней, просторней
в изгнаньи напев. И молчанье камней.
«В потоках времен только льющейся форме
нетленность дана», — ты поведала мне.

Твой голос поблек, вдохновенный когда-то,
но им я горю, а не жаждой слепой.
«Откликнись на зов моих звонких закатов
и к ним возвратись, но кастальской тропой!»

Нежности неупиваемой снова я жажду, Алики,
в спящие губы смотрю, косу в ладони держу, —
жду, чтоб опять разгорелись со мной разлученные груди,
вспыхнул растаявшим льдом ключ поцелуев твоих.

Взглядом своим, Аполлон, укрепи чистоту нашей страсти!
Время бесстрашное, стань! Чтобы застыли вокруг
Тироса буйные розы и туч набежавших озера,
пепел вечерней волны с мертвой медузой зари.

Тебя я вижу в памяти — большого,
чужого. Близкого. Идешь по Рю Рояль,
и леонардовской улыбкой снова
губ нерасжатых светятся края.

Твой труд — о нем не говоришь ревниво,
о нем достаточно слогов, не слов.
Но Мерион, Нантэй — с каким порывом
их творческое славишь ремесло.

Звучит твой голос скупо, углубленно —
ты обращен в себя, и не могло
и быть иначе: он всегда спеленут,
твой тайный пламень, благодатной мглой.

Твой взгляд опушен, падает всё ниже,
шаги о силе скрытой говорят.
Вокруг тебя — снующий шум Парижа
и каменное солнце декабря.

И вот шаги привычно миновали
колонн Мадлэн ритмическую речь.
От жертвенников эллинских едва ли
огонь эстонской мистике возжечь.

Молчишь. Последую ль твоей дорогой —
твоим словам: в искусстве высоко
лишь отречение. Лишь меры строгость.
Разграничение. Отсев. Закон.

У вдохновенья нашего нет больше сил
на десять строф, горящих не слабея, —
я изваял лишь три, но их огонь пронзил
до сердца дуб, и блеском пальмы веет;

он голубой лозой ликует, смерть поправ,
и мыслью светлой и надменной стынет.
И, выжата из всех крылатых горных трав
и взломана в глубинах скал пустыни,

слетает линия на дымный снег страницы —
и стройным песнопением струится.