Владислав Холшевников - Мысль, вооруженная рифмами

Умчался век эпических поэм,
И повести в стихах пришли в упадок;
Поэты в том виновны не совсем
(Хотя у многих стих не вовсе гладок);
И публика не права между тем.
Кто виноват, кто прав — уж я не знаю,
А сам стихов давно я не читаю —
Не потому, чтоб не любил стихов,
А так: смешно ж терять для звучных строф
Златое время… в нашем веке зрелом,
Известно вам, все заняты мы делом.

Стихов я не читаю — но люблю
Марать шутя бумаги лист летучий;
Свой стих за хвост отважно я ловлю;
Я без ума от тройственных созвучий
И влажных рифм — как например на ю.
Вот почему пишу я эту сказку.
Ее волшебно-темную завязку
Не стану я подробно объяснять,
Чтоб кой-каких допросов избежать:
Зато конец не будет без морали,
Чтобы ее хоть дети прочитали.

Герой известен, и не нов предмет;
Тем лучше: устарело всё, что ново!
Кипя огнем и силой юных лет,
Я прежде пел про демона иного:
То был безумный, страстный, детский бред.
Бог знает где заветная тетрадка?
Касается ль душистая перчатка
Ее листов — и слышно; c'est joli?..[11]
Иль мышь над ней старается в пыли?..
Но этот черт совсем иного сорта —
Аристократ и не похож на черта.

Перенестись теперь прошу сейчас
За мною в спальню: розовые шторы
Опущены, с трудом лишь может глаз
Следить ковра восточные узоры.
Приятный трепет вдруг объемлет вас,
И, девственным дыханьем напоенный,
Огнем в лицо вам пышет воздух сонный;
Вот ручка, вот плечо, и возле них
На кисее подушек кружевных
Рисуется младой, но строгий профиль…
И на него взирает Мефистофель.

<1839–1840>

На севере диком стоит одиноко
     На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
     Одета, как ризой, она.

И снится ей всё, что в пустыне далекой —
     В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
     Прекрасная пальма растет.

1841

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;

Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.

1841

Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.

Они расстались в безмолвном и гордом страданье
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.

1841

Уж за горой дремучею
     Погас вечерний луч,
Едва струей гремучею
     Сверкает жаркий ключ;
Сады благоуханием
     Наполнились живым,
Тифлис объят молчанием,
     В ущелье мгла и дым.
Летают сны-мучители
     Над грешными людьми,
И ангелы-хранители
     Беседуют с детьми.

Там за твердыней старою
     На сумрачной горе
Под свежею чинарою
     Лежу я на ковре.
Лежу один и думаю:
     Ужели не во сне
Свиданье в ночь угрюмую
     Назначила ты мне?
И в этот час таинственный,
     Но сладкий для любви,
Тебя, мой друг единственный,
     Зовут мечты мои.

Внизу огни дозорные
     Лишь на мосту горят,
И колокольни черные,
     Как сторожи, стоят;
И поступью несмелою
     Из бань со всех сторон
Выходят цепью белою
     Четы грузинских жен;
Вот улицей пустынною
     Бредут, едва скользя…
Но под чадрою длинною
     Тебя узнать нельзя!..

Твой домик с крышей гладкою
     Мне виден вдалеке;
Крыльцо с ступенью шаткою
     Купается в реке;
Среди прохлады, веющей
     Над синею Курой,
Он сетью зеленеющей
     Опутан плющевой;
За тополью высокою
     Я вижу там окно…
Но свечкой одинокою
     Не светится оно!

Я жду. В недоумении
     Напрасно бродит взор:
Кинжалом в нетерпении
     Изрезал я ковер;
Я жду с тоской бесплодною,
     Мне грустно, тяжело…
Вот сыростью холодною
     С востока понесло,
Краснеют за туманами
     Седых вершин зубцы,
Выходят с караванами
     Из города купцы…

1841

Дубовый листок оторвался от ветки родимой
И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;
Засох и увял он от холода, зноя и горя
И вот наконец докатился до Черного моря.

У Черного моря чинара стоит молодая;
С ней шепчется ветер, зеленые ветви лаская;
На ветвях зеленых качаются райские птицы;
Поют они песни про славу морской царь-девицы.

И странник прижался у корня чинары высокой;
Приюта на время он молит с тоскою глубокой,
И так говорит он: «Я бедный листочек дубовый,
До срока созрел я и вырос в отчизне суровой.

Один и без цели по свету ношуся давно я,
Засох я без тени, увял я без сна и покоя;
Прими же пришельца меж листьев своих
                                                       изумрудных,
Немало я знаю рассказов мудреных и чудных».

— На что мне тебя? — отвечает младая чинара,
Ты пылен и желт, — и сынам моим свежим не пара.
Ты много видал — да к чему мне твои небылицы?
Мой слух утомили давно уж и райские птицы.

Иди себе дальше; о странник! тебя я не знаю!
Я солнцем любима, цвету для него и блистаю;
По небу я ветви раскинула здесь на просторе,
И корни мои умывает холодное море.

1841

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.

1841

Таракан
Как в стакан
Попадет —
Пропадет,
На стекло
Тяжело
Не всползет.

Так и я:
Жизнь моя
Отцвела,
Отбыла;
Я пленен,
Я влюблен,
Но в кого?
Ничего
Не скажу;
Протужу,
Пока сил
Не лишил
Меня бог;
Но чтоб мог
Разлюбить,
Позабыть —
Никогда.
Навсегда
Я с тоской,
Грусти злой
Не бегу:
Не могу
Убежать,
Перестать
Я любить —
Буду жить
И тужить.

Таракан
Как в стакан
Попадет —
Пропадет,
На стекло
Тяжело
Не всползет.

1833