Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности
1. , – дословно: «Не заставляй меня много говорить, если ты мне брат». Дословно это непереводимо, по-грузински тут и «ради бога», «будь братом» – одновременно обращение, мольба, заклинание. «Будь братом» у Цветаевой и Заболоцкого выглядит конструктивным предложением.
2. – приблизительно: «Не заставляй меня скорбеть ужасно». В грузинском оригинале взволнованность, растерянность переданы необычайно просто и естественно двумя словами.
З. «Вахме» – восклицание – причем русское «ох» и «ах» его не передает – «как мне жарко» – тут непереводима особенная направленность целеустремительная – жары – грамматически к первому лицу, заостренно подчеркнуто, что именно «мне жарко». Далее в четвертой строке вроде бы тавтология, повторение третьей:
4. [164] – дословно: «Kaк очень жарко!»… Тут играет именно то, что в предыдущей строке упор был на том, что жарко ей, а тут жарко безлично, вообще жарко – – что в этом? – оправдание, растерянность… извинение, недоумение – что это со мной?..
Как видим, Цветаева перевела, пусть без той предельной простоты, о которой шла речь, – шесть восклицательных знаков на четыре строки – не содержание, а главное, состояние Этери передано точно: озноб. Заболоцкий опускает это состояние; что же, это понятно, ведь пастушку не губят, а спасают, и Важа Пшавела дает достаточно веские основания для такого варианта. Но и у Заболоцкого ей плохо, она плачет. Что же с ней происходит? Так может быть плохо – кому? Скажем, русалке, которую выманивают на берег из родной ей стихии. Дурные предчувствия одолевают…
Предчувствия сбудутся: Этери плачет о стаде, и оно без нее будет растерзано. Стадо погибло, потому что не стало пастуха – это один из самых древних мотивов в мировом фольклоре. Ситуация столь древняя – когда пасти стадо миссия чуть ли не божественная. Этери и есть в некотором роде божество, такое же, как Миндия в поэме «Змееед». И та же тема: Миндия лишается божественного дара, перестает быть божеством из-за женитьбы, то же и Этери, она нарушает клятву, обет безбрачия. Этот обет ритуален – Этери в храме природы подобна весталке, жрице, нимфе, Психее наконец. Она покидает нечто обладающее приметами рая. Спасалар говорит царю прямо: «Царевич женился на жене, которая для счастья вашего сына безвозвратно оставила рай» (у Цветаевой: «Свод покинула небесный ради сына твоего»; Заболоцкий, не без основания, умалчивает это обстоятельство).
Мачеха – злое начало в жизни Этери – ей нет места в этом раю. То, что Этери подневольна у мачехи, – это механическая накладка на суть образа, несуразность, неувязка. Непонятно, откуда взялась мачеха – отец и мать Этери, можно предположить по поэме, погибли одновременно. Почему Важа Пшавела дал мачеху? Потому что мачеха была в другом, народном сказании об Этери. Тут двойственность: Этери жалуется на худое житье у мачехи, подчеркнуты тяжелые условия жизни, но в то же время это ее добровольная участь – «горькая она или сладкая» – безразлично. Она – дитя природы и родилась для этой жизни, все, помимо такой жизни, суета, и напрасны богатство и другие блага. Это вне добра и зла, ни хорошо, ни плохо. Важа Пшавела не дает оценки, это единственно возможная для нее жизнь. У нее даже человеческого знания нет: «Я ничего не знаю так же, как скала», питается она той же, что и овцы, пищей – мотив вегетарианства, как и у Миндия. И тут же следует реплика Этери, не относящаяся к делу: «И мачеха у меня злая»… Почему? Неизвестно. Впрочем, то может быть мотив страдающего божества.
За простой сказкой с мачехой пульсирует миф более древний, восходящий кто знает в какие дебри. Так, в сказании о Гильгамеше заболевает Энкиду, когда его берут в город, в цивилизованный мир. Заболевает и Этери – царские чертоги не для нее. Самому Важа Пшавела более близко древнее наслоение. Бытовая сторона, мачеха – падчерица, для него не основа, из которой может произрасти поэма. Одной стороной, более поверхностной, маскируется другая, глубинная. Она прячется, и тем сильнее ее смутное воздействие, равное забытому воспоминанию – даже не личному, Важа Пшавела эпик, – а воспоминанию общечеловеческому.
Куда может привести этимология имени Этери? Этери – Иштар (вавилонская богиня утренней зари и любви) – Афродита, Астарта – что-то слишком много для бедной Этери! Тем не менее в образе маленькой пастушки есть отголоски тех мощных мифов, некогда пронесшихся по земле.
И все-таки Этери нельзя оторвать от мачехи: не будь мачехи – поэма стала бы однолинейнее, объяснимее, проще, что-то важное исчезло бы неповторимо, ибо «…произведение искусства спаяно не логикой, а иною спайкой» – А. Блок[165]. Позволим себе еще раз сослаться на его авторитет. Рецензируя «Фауста» в переводе Холодковского, Блок возражал против однозначности одного места перевода: «…этому месту надо дать ту же двойственность, которая свойственна всем великим произведениям искусства»[166]. (Там должен был слышаться крик не одного страдания, но и освобождения от него. Сравните у самого Блока такие «антиномии», как «радость – страданье – одно», «Любовь – вражда».) Двойственность – не недостаток, а высокое достоинство. В собрании сочинений Блока есть еще одно упоминание этого просящегося в термины понятия: «…настоящее, то есть двойственное» (Анкета на Некрасова)[167]. Такое по-настоящему великое есть в поэме Важа Пшавела «Этери».
Переводы «Этери» не искажают подлинник, дают цельную концепцию прочтения. Цветаева и Заболоцкий – поэты первой величины, в этом плане их переводы представляют немаловажный интерес и для исследователя Важа Пшавела. Нас интересовала тут другая, так сказать, обратная задача – проследить, как последовательно обнаруживается в переводе переводчик, перевод вводит в его собственную поэзию, и это не мешает непосредственной цели перевода.
«Раненый барс»
«Раненый барс» – еще одна поэма Важа Пшавела, которую переводили и Цветаева, и Заболоцкий.
В сюжете этой небольшой поэмы легко обнаружить распространенный сказочный мотив: спасли зверя, и зверь за это сослужил службу. Этот мотив не всегда был обыденно сказочным, легко и механически осуществимым – в свое время бытовала соответствующая ему реальность – реальность представления и верования. Важа Пшавела дает его крупным планом, на всю ширину эпического повествования, возвращает нас в седые времена досказочной мотивировки. Тут скорее легенда, момент ее сотворения, миф. Важа Пшавела показывает горнило мифа, его колыбель, реальность, из которой он происходит. На нас накатываются усиленные шумы, шорохи, грохот первозданного мира. Это еще не сказка, недаром в подзаголовке – случай, сказ, быль.
С первых же строк поэмы мы сталкиваемся с неожиданной аномалией – кажется, что переводчики поменялись местами: по смыслу скорее Цветаевой могли бы принадлежать строки, переведенные Заболоцким.
Заболоцкий естественной мотивировке – вожак туров – предпочел легендарную, исключительную – Адгилис-деда. И дальше в третьей строфе у Заболоцкого уже как бы дана легенда: «Есть за стеною скал отвесных благословенные луга. Там горный волк не страшен турам, там можно тихо отдохнуть…» У Цветаевой то же место трезво толкуется как обычное пристанище: «Вот и крепости достигли. Здесь, за каменным щитом, круторогому не страшен тот с ружьем и волк с клыком». Реальный волк и легендарная мать места – в чем же дело? Приведем дословный перевод подлинника: «За ними следовал их хозяин, время от времени окликая. Быстро достигли крепости (укрытия), прикрылись щитом скал. Туда не доходит охотник и не достигает коготь волка. Там они со спокойным сердцем не боятся врага». Цветаева перевела ближе к тексту подлинника, Заболоцкий от него отступил. Тут очередное проявление разницы в методе перевода: Цветаева начинает с нуля, идет от ничего к чему-то – она словно сама не знает, чем все окончится. Заболоцкий знает все заранее, и потому он может свободнее распоряжаться частностями, он уже «прочел» ниже молитву охотника, обращенную к Адгилис-деда, чем и было для него оправдано ее преждевременное появление.
Заболоцкий всматривается: «Внизу проносятся олени, мелькнут – и нету беглеца». Цветаева вслушивается: «И сокрылось. Сном сокрылось! Как бы не сокрыла даль…» – о том же стаде. Он – весь зрение, она – вся слух. Заболоцкому как бы не нужны слова – все вокруг не словесно, не словесное. У Цветаевой же образуется мощная фонетическая тяга слова.
Звери вскачь, охотник следом,
Крупный пот кропит песок.
Трижды обходил в обход их
И обскакивал в обскок.
В «Раненом барсе» Цветаева применила особый конструктивный принцип, усиливающий сказанное повторением.
Голоден. Качает усталь.
Кости поскрипом скрипят.
Когтевидные цриапи
Ногу до крови когтят.
Поскрипом – скрипят; когтевидные – когтят. Или же: «Холм с холмом, тьма с тьмою смесятся; с горной мглой – долины мгла», «…уж скоро в долах волк с волком заговорит» (сравните у Лермонтова и от него у Мандельштама: «Звезда с звездой – могучий стык»). Этот принцип особенно ощутим рядом с классическими интонациями Заболоцкого:
