Юрий Зобнин - Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы
Вот на днях зовёт приказчик псаря Ермила; говорит: «Ступай, мол, Ермил, на пошту». Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак-то он всех своих поморил: не живут они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а псарь он хороший, всем взял. Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но а едет назад уж он хмелён. А ночь, и светлая ночь: месяц светит… Вот и едет Ермил через плотину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает. Вот и думает Ермил: «Сем возьму его, – что ему так пропадать», да и слез, и взял его на руки… Но а барашек – ничего. Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясёт; однако он её отпрукал, сел на неё с барашком и поехал опять: барашка перед собой держит. Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что, мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, – говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: «Бяша, бяша…»[112]
Это вполне стóит, конечно, Робинзона с пиратами и дикарями, но, если учесть намеченную Ахматовой приблизительную хронологию, станет ей доступным лишь года через два-три. А снежной зимой 1894/95 годов Инна Эразмовна в Царском Селе читала детям некрасовские стихи про Мороза-воеводу, обходящего дозором свои владенья, и про злого старика Борея из оды Гаврилы Державина:
С белыми Борей власами
И с седою бородой,
Потрясая небесами,
Облака сжимал рукой;
Сыпал инеи пушисты
И метели воздымал,
Налагая цепи льдисты,
Быстры воды оковал.
Вся природа содрогала
От лихого старика;
Землю в камень претворяла
Хладная его рука;
Убегали звери в норы,
Рыбы крылись в глубинах,
Петь не смели птичек хоры,
Пчёлы прятались в дуплах;
Засыпали нимфы с скуки
Средь пещер и камышей,
Согревать сатиры руки
Собирались вкруг огней.[113]
«Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина (“На рождение порфирородного отрока”) и Некрасова (“Мороз, Красный нос”), – писала Ахматова. – Эти вещи знала наизусть моя мама». В эти же первые месяцы обитания в доме Шухардиной, слушая, как нанятая учительница французского языка занимается с Инной и Андреем, пятилетняя Ахматова тоже заговорила по-французски. Если учесть, что, по-видимому, к этому времени с помощью бонны Моники она уже освоила азы немецкого языка, то, не умея ещё ни читать, ни писать, Ахматова весной 1895 года имела такой солидный гуманитарный задел, которому могли бы позавидовать и ученики младших классов гимназии.
Неизвестно, как отреагировали родители на это впечатляющее проявление лингвистических способностей. Возможно, впрочем, что в суете текучих будней многоязычное лепетание дочери их не тронуло вовсе: Андрей Антонович всё время пропадал на петербургской службе, а Инна Эразмовна едва справлялась с домашними заботами. В дом, дополнительно к бонне Монике, была взята ещё одна нянька – калужская крестьянка Татьяна Ритивкина, поразившая детей сентенциями: «Наши дела как сажа бела» и «Отворотясь, не насмотришься». Об Ахматовой прозорливая няня, знакомясь с новыми подопечными, изрекла категорично:
– Эта перец будет!
Летом 1895 года Андрей Антонович снова повёз семью в Гугенбург. По соседству с дачей Краббау, где они остановились в этот раз, жила семья Тюльпановых с двумя малолетними детьми, сыном Алексеем и дочерью Валерией, тоже из Царского Села. «С Аней, – вспоминала Валерия Тюльпанова, – мы познакомились в Гугербурге, довольно модном тогда курорте близ Нарвы, где семьи наши жили на даче. Обе мы имели гувернанток, обе болтали бегло по-французски и по-немецки, и обе ходили с нашими “мадамами” на площадку около курзала, где дети играли в разные игры, а “мадамы” сплетничали, сидя на скамейке. Аня была худенькой стриженой девочкой, ничем не примечательной, довольно тихонькой и замкнутой. Я была очень подвижной, весёлой, шаловливой и общительной. Особенной дружбы у нас не возникло, но встречи были частые, болтовня непринуждённая, и основа для дальнейших отношений возникла прочно». Сама же Ахматова из всех впечатлений этого лета помнила лишь то, что «в Гугенбурге, когда мы жили на даче Крабау – я нашла царь-гриб». 11 июня 1895 года ей исполнилось шесть лет.
Летние месяцы 1895-го стали последними безмятежными временами как в детстве Ахматовой, так и в жизни всей семьи Горенко. Тревога надвигалась исподволь, неторопливо, дав впервые знать о себе грустной вестью, дошедшей из Севастополя ещё год назад. 13 февраля 1894 года там безвременно скончался в возрасте 44 лет титулярный советник Пётр Антонович Горенко, отпетый 14 февраля в церкви Всех Святых и погребённый на городском севастопольском кладбище. Врачи констатировали «смерть от чахотки лёгких»[114]. Скорбь Андрея Антоновича была, несомненно, искренна, но, вероятно, не беспредельна: жизнь брата всё время протекала вдалеке от него. И Андрей Антонович, и Инна Эразмовна, и уж тем более их маленькие, не знающие далёкого севастопольского дядю дети вряд ли могли представить себе, что в этой гибели скрывается страшный сигнал для всех них – по вещему слову царскосельского поэта, известного до времени под летронимом Ник. Т-о:
На консультации вчера здесь Смерть была
И дверь после себя оставила открытой…[115]
Осенью 1895 года признаки активного туберкулёзного процесса были обнаружены у трехлетней малышки Ирины Горенко. По тем временам это был приговор, однако оставалась призрачная надежда на благотворную перемену климата. Из Киева была срочно вызвана тётка Анна Вакар, которая увезла Рику к себе:
Всю ночь не давали заснуть,
Говорили тревожно, звонко,
Кто-то ехал в далёкий путь,
Увозил больного ребёнка.
А мать в полутёмных сенях
Ломала иссохшие пальцы
И долго искала впотьмах
Чистый чепчик и одеяльце…[116]
Ближе к зиме врачи заподозрили начало туберкулёза и у шестилетней Анны, и Андрей Антонович срочно отвез её в Севастополь, под крыло бабушки Ирины Ивановны Горенко и тётки Марии Антоновны. Инна, Андрей и полуторагодовалая Ия остались в Царском Селе с Инной Эразмовной. Чтó та пережила в эти осенние месяцы – лучше и не представлять…
После Царского Села, Киева и Гугенбурга первый, зимний Севастополь 1895/96 годов не произвёл большого впечатления на Ахматову: её «открытие» этих мест состоится годом позже. Тем не менее мемориальной доской в наши дни отмечен тот городской адрес, по которому она проживала, впервые попав на берега Ахтиарской бухты – Екатерининская улица, 12, жилище никогда не виденного ею деда Антона:
Здесь, в доме своего деда – участника первой обороны Севастополя часто гостила в 1896–1916 гг. русский поэт Анна Ахматова[117].
Антон Андреевич Горенко поселился на Екатерининской, когда весь город лежал в руинах после несчастной осады, и даже центральные улицы отстраивались заново, освобождаясь от остовов прежних городских домов, разрушенных огнём артиллерии союзников или сгоревших в пожарах во время штурма 1855 года. Семейство Горенко было в числе немногих севастопольцев, вернувшихся сюда после ухода французов и англичан, оставивших от русской морской крепости пустынное пепелище: большинство из довоенных обитателей города предпочло, получив компенсацию, обживать новые места. Отстраивался Севастополь мучительно долго, два десятилетия, да и то преимущественно за счет возникновения тут порта РОПиТ-а, – так что оживление касалось торговой зоны, центром которой стал таможенный городок, возникший на Тотлебеновской набережной. В разрушенных укреплениях играли местные мальчишки, а среди сгоревших кварталов скрывались многочисленные шайки разбойников и грабителей – вплоть до середины 1870-х годов прогулки по севастопольским улицам без оружия могли кончиться бедой. И тем не менее выбор заправил коммерческого судоходства очевидно клонился в пользу Севастополя, пусть и не отстроенного до конца. Конкурировать в удобстве мореплавания с Севастополем не могла даже Одесса, от которой путь до Проливов был в два раза дольше, да и ледовая обстановка порта в зимние месяцы оставляла желать лучшего. Впрочем, то, что местной морской стоянке не было равных как в Крыму, так и на всём северо-западном черноморском побережье, поняли ещё древние греки, основав в IV веке до Р. Х. торговый Херсонес, живописные античные руины которого в севастопольской Карантинной бухте привлекали археологов и туристов и в дни запустения.
С начала 1880-х военные моряки, вернувшиеся на черноморские просторы, стали решительно вытеснять из Севастополя (вновь получившего генерал-губернаторство) коммерческое судоходство. Крепостные сооружения, скрытое переустройство которых началось ещё во времена «нейтралитета», воссоздавались теперь по новейшим стандартам скорыми темпами, появились верфи, на которых были заложены броненосцы «Екатерина Вторая», «Георгий Победоносец», «Св. Евстафий», несколько крейсеров и миноносцев. Флотские офицеры вновь заполнили центральные улицы и площади, и в зале Морского собрания регулярно задавались балы. Антон Андреевич Горенко, отвечавший в последние годы службы за устроение казённых земель и садов Севастопольского порта, на закате своих дней был утешен зрелищем полного возвращения городу военно-морского облика, знакомого отставному полковнику Адмиралтейства с юности.
