Борис Нарциссов - Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

Звездная птица, – Лебедь туманный!
Крылья простерла вечное осанной,

Там, где за бездной черных провалов
Время седое бег оборвало.

В клюве ты держишь света волокна:
Фосфором бледным зримый поток на

Малые земли, луны, планеты…
Так вот явилась некогда мне ты

Звездная Птица, лебедь стоокий!
Время настало: полнятся сроки.

Пусть Сагиттарий целит стрелою –
В светлых волокнах птицею взмою!

Я – змиеносец, реком – Офиух,
Змия ношу на восплечиях двух.

Змий этот в небе весьма протяжен,
Лижет сандалии звездные жен.

Он предрекает на тысячи лет
В судьбах змеиный, извилистый след.

Мне – запредельные зренье и слух:
Вижу, что будет, сквозь звездную мгу.

Но преложить ничего не могу,
Змия бессильный слуга – Офиух.

Под ветвями, как фосфор, лунело,
Застывало и тенью, и пятнами,
И, – расплавясь дымно и бело, –
Письменами совсем непонятными.

Оттого, что печальный, далекий,
Сверху месяц висел ущербленный,
И бессонные, острые соки
Источал он в мозгу просверленном.

Было поздно, а может быть, рано.
В этот час не ночной и не утренний
Открывало в памяти рану
Меж извилин железом иззубренным.

И бессонный олуненный житель
Одного лишь хотел – забвения,
Но ему не давал Усыпитель
Даже самого обыкновенного.

Ну, золото солнцу, луне – серебро,
И каждой планете какой-то металл.

Металл – это символ: и зло, и добро
Вращеньем планеты вокруг намотал.

С планетами просто: себя источай,
Там, в Рыб или Деву попав невзначай.

Но так многолика в металлах луна,
Из глуби нежданных наитий полна.

То серпик чуть видный, невинный и тонкий,
Поведает сказку о лунном ребёнке,

То пухнет багровым шарище затмений,
Вампиров пристанище в конусе тени.

Над гиблым болотом свисает на вербе
Удавленник грустный – луна на ущербе.

Не светит она серебром полнолунья:
Украдкой плетет паутину колдунья.

И надо такое за полночь скрывать –
Мне призрачным светом ползет на кровать.

В металлах есть призраки: эрбий и тербий.
Тебе приношу их – луне на ущербе!

На свиданье с ущербной луною
Выхожу потихоньку на двор,
И меж ней, косоликой, и мною
Возникает без слов разговор.

Паутина неяркого света –
Это тихий и страшный рассказ
О душе, заблудившейся где-то
И не там, и не здесь, не у нас.

И хочу я прорвать эти сети
И взлететь на свободу, туда,
Где душа в серо-пепельном свете
Пролагает свой путь без следа.

Сквозь крыши, окна и сквозь стены
Течет томительный призыв:
В душе и в море многопенно
Луной вздымается прилив.

Пронзая воды светом хладным,
Луна хладит мне синим кровь
Луной любимый! К беспощадным
Томленьям дух свой приготовь!

Мой мозг наполнен мглой опала,
И сердце сжалось и упало,
И я, лунимый, одержим
Пронзительным и голубым.

Горькою гарью над городом
Дышит рассветный туман.
Дыму кудрявую бороду
Чешет пустырный бурьян.

С рыжей водою канавы,
Рыжий, оплавленный шлак.
Дикие сорные травы
Путают на поле шаг.

Сумрак над этой окраиной
С ночи свинцов и жесток.
Радостью светит нечаянной
Розовый бледный восток.

В небе телесные розы…
Гулко несут пустыри
Радостный крик паровоза
Голому телу зари.

Я хочу объяснить хлороформ:
Сладковатый бессмысленный шторм
Неожиданных смыслов и форм.
– «Ты пойдешь хвосторогим на корм!»

Этот чертик хвостом верть и верть:
– «Осужден ты на казнюю смерть!
Не уйти тебе от судьбы:
Ух! По скату кружёной трубы –
Головленье тебе отрубы!»

Я от страха заплакал,
Я от страха заквакал.
Тут вмешался лиловый оракул:
– «Посадить его попросту на кол!»

А потом – уж совсем ничего.
Ничего. Только вот и всего.

Был король Дуродом,
Был король Бардадым,
Короли – Старый Жом
И восточный – Бубным.

Вот по этому самому
Нам заняться бы дамами:
Невпопад ведь ложиться привыкли –
Молодой ли, старик ли…

Вот усатый валет
И большой сердцеед.
Сам он ходит с эмблемою сердца:
«А не хочешь такого вот перца?!»

Загляделась крестовая краля
На его винтовые усы…
– Ну, подумаешь, – нешто украли?
Все на месте остались кусы!

В картах был ералаш:
«А где мой и где ваш?»
Намечался скандал,
По усам кто-то дал.

Но червонный валет
Заметал свой след,
А король Бардадым –
Он напился пьян в дым.

Я гуляю, и, тонок,
Проклевался из тучи лунёнок.
Вот проходит декада –
А гулять-то мне надо:
И чернеет труба-голенище,
А за ней не луна, а лунище.

На рассвете вхожу в переулок,
Шаг мой звонок, отчетлив и гулок.
А луну покрошили на звезды,
И, как гвоздики, звезды сквозь воздух.
Как от мыла обмылок,
От еды-то объедок.
Вот и светит в затылок
По-над домом соседок
Из-за облачных слюнок
Непригодный облунок.

Читателя не причесывай стихами,
Не корми дешевой печалью,
А – давай ему рвотный камень,
А – бури ему череп сталью.

Это будет ему не скерцо
В тоне гаммочки ща-бемоль.
И когда до самого сердца
Полыхнет в нем, как молния, боль,

Он поймет ядовитое жало
В происшествиях мира простых,
И твои жестокость и жалость,
– Пронизавшие стих.

А повестка пришла до Ивана Семеныча
(Тух на Глиняной десять),
И соседки судачили до ночи,
Что, мол, жалко, а – надо повесить.
А в повестке лиловым по серому:
«В соответствии с прочими мерами,
С полученьем сего предписую явиться
В вам известный участок районной милиции
Двадцать третьего мая, в нуль восемь пятнадцать,
Быть одетым прилично, зубами не клацать.
Доложиться дежурному без промедления
На предмет удавления».

Почему? Отчего? А решил так компютер:
– Акакой там был флер? А быть может,я муттер?
Центропуп согласился, Собес не перечил,
А Секретный Отдел так еще и приперчил,
Увязали с милицией, – вот и готово!
И директор по службе совсем ж препятствовал,
А сосед, что напротив, еще позлорадствовал:
«Так и надо таким, право слово!»

Ну, а сам-то Семеныч? Да был он пришибленным,
Но поди и поспорь там с порядком незыблемым.
Только раз вот
в кинотеатре
На какой-то там
Клеопатре
Он завыл и метнулся из зала
И помчался кругом до вокзала.
Чуть не сшиб он девчоночку в фартучке, –
Да куда уже там – ведь билеты по карточке,
А на ней: «Удавить двадцать третьего
На приборе Изметьева,
Укрывать же – не сметь его!»

Ну, и что ж? В самый срок, как и велено,
Он уж мялся в несвежей прихожей,
Чистил ноги о коврик постеленый,
А был сам на себя непохожий.
Но его повстречали любезно,
Даже вот угостили вином (полбутылки,
Рацион, как положен, и – крем для затылка).
«Вы теперь разрешите: браслетик железный!
Подождите немножко, – ну, самую малость!»

И еще в животе от вина улыбалось,
А уже потащили обмякшего,
И затылок обрили: «Намажь его!»
Завизжал было он, да уж поздно:
Засверкало в глазах его звездно.
А когда он совсем удавился,
То чему-то в себе удивился.
…Остывать на веревке оставленный,
Удоволен удивленный удавленник,
И висит, тихонько качаясь.
Исполнитель устал: «Не угодно ль вам чаю-с?»

………………………………………………
Ну, а я-то чем отличаюсь?

Тихой улицей, в тихом квартале
Я под вечер домой проходил,
И с душком из ноздрей, изо рта ли,
– Привязался ко мне кокодрил.

Ну, не очень большой, вроде – с кошку,
Колбасой на коротеньких лапках,
А зубатый: куснет где немножко –
Пальца на три отхватит, как тяпкой.

За пальто уцепился зубами
И сипит: «А побудь тут со мной!»
Ну, а некогда мне за делами,
И противный – воняет, как гной.

Тоже голос гнусавый и гнусный,
И все тянет, канючит: «Присядь-ка!»
А мне мерзок он духом капустным,
А ему я не нянька, не дядька!

Ухватил, и вот так не пускает,
И ведь сильный, хоть весь и с аршин.
Да в пальто уже нету куска и
Норовит доползти до штанин.

Оглянулся вокруг я и вижу:
Каменюга удобно лежит.
Долбанул я, и вижу, как жижа
Из колбасного тела бежит.

Во дни тяжелых испытаний,
Когда от жизни я устал,
Ко мне, в туманном одеянье,
Сомненья демон прилетал.

Не издевался этот демон
Над чувством свежим и живым,
Не искушал меня ничем он,
Казался другом он моим.

Но он ожег мертвящим словом
В душе расцветшие цветы
И повелел возникнуть новым
Цветам зловещей красоты.

Сомненье возрастит познанье,
Но плод того и сух, и мал.
Затем в цветах, как в одеянье,
На древе Змий главу вздымал.

И вот, теперь я расцветаю.
Как древо знания в раю.
О, путник! Заповедь простая –
Не приступай под сень мою!

Стукнет ли костью какой в погребу –
Крик свой придушенный я погребу.

Ужас привычный, ночной нетопырь,
Крыльев своих надо мной не топырь!

Это тихонько ко мне подползло
Снизу гнилое подвальное зло.

В комнате темной из дальних углов
Стелются спрутами волны голов.

Вот зашипят, подползут и замрут.
Хищно засветит их глаз изумруд.

Жадно откроет уста нетопырь,
С пола к постели привстанет упырь.

Про сны говорят: это – пена.
Но разве пена такой:
Направо, налево – стены,
Иду, и душит тоской.

Наверно, сточные трубы
Бывают так наяву:
Цемент и булыжник грубый,
И где-то конец во рву.

И я понимаю смутно,
Что все это только – я,
Что каждый шаг – поминутно
Напрасная жизнь моя,

И что впереди – потемки,
Что все это – пена и зря.
И плачу я голосом ломким,
Вперед, в потемки смотря.

И душит едкая жалость
Ко мне – самому себе,
Затем, что всё, что осталось –
Идти по этой трубе.