Борис Нарциссов - Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

Он костер положил у подножия храма
И украсил его.
Дым всклубился, и к небу направился прямо,
И питал Божество.

На тяжелом, еще не-арийском, наречьи
Говорил он слова.
И одеждой его были шкуры овечьи,
И поката была голова.

Трепетало под солнцем прозрачное пламя.
Стал костер угасать.
Он смотрел на закопченный жертвенный камень
И бессилен был что-то понять.

А вверху, средь шершавых камней воздымаясь,
Над кустами в цвету,
Необтесанный мраморный бог, улыбаясь,
Напряженно глядел в пустоту.

Тихо дымятся тяжелые, темные воды,
Лижут порфиры и черные грани базальта.
Пеплом летучим набухли землистые тучи,
Пар от горячей земли в себя принимая.
Всюду ржавые, лавой ожженные скалы.
И в тишине торжественно-строгой,
В мутном рассоле вод Архейского моря
Плавно колышутся нити тягучие плазмы:
Только что облик приявшая жизнь.

Он приходит походкой тяжелою
К берегам застывающих вод,
И огромную бурую голову
Опускает, и хоботом бьет.

Обомшелой ногою, как молотом,
Тяжко охнувший лед он дробит,
И на торосах, морем наколотых,
Он, как сторож полночный, стоит.

И, качая точеными бивнями,
Видит он, как светящийся пар,
Низвергаясь багряными ливнями,
Зажигает полярный пожар.

Внемли о днях последних хладеющих светил:
Когда остыло солнце, мир черно-красным был.

Как уголь, от деревьев тени
Лежали на земле,
И сучья, как рога оленьи.
Чернели в мутно-красной мгле.

Змеились трещины среди иссохшей глины
И, точно щупальца голодные, ползли.
То были дряхлости и немощи морщины
На высохшем лице земли.

И солнце, точно медный шар.
На горне раскаленный, жгло зловеще
У дымных туч края. И медленный пожар.
Качалось, умоляет и трепещет.

И солнце облака лизали и съедали.
Чудовищами ползая кругом
И сполохи с высот кидались дико в дали.
Борясь со тьмой крадущимся врагом

И Страх, летучий Страх, струящеюся тенью
Дрожал над зеркалом багровых вод
И верить не хотел в смятеньи,
Что солнца час последний настает.

За Ливийской, в каменьях, живет гиппогриф.
В этом крае, Богом забытом,
На рассвете, по кручам, – и с кручи в обрыв, –
Слышен цокот его копыта.

Распаляясь от резвости бронзовых ног
И ярясь в непрестанном усильи,
Он взметает златой, полновесный песок
Волосатым и потным воскрыльем.

Оперенную шею, как конь, изогнув,
Направляет свой лёт высоко.
И под полдень, открывши изгорбленный клюв,
Испускает довольный клекот.

Черепа по пустыне, как белый сев.
Крик услышишь – и сердце застынет.
Распрострешься, птицей к земле присев.
И тогда он тебя настигнет.

Бабочка-Психея, ты – дневная,
Солнцу навсегда наречена,
Элевзинских ужасов не знаешь,
Пропастей без меры и без дна.

В глубях обитает Персефона,
Позабыв лазоревую твердь.
И незнающий, непосвященный
Думает, страшась, что это – смерть.

Откажись от солнечной Психеи,
Не страшись пещерной черноты:
Ты войдешь, и холодком повеет,
И во сне захолодеешь ты.

Ты проснешься в глубях посвященным
И в преддверьи встанешь, не дыша:
На пороге будет Персефона,
Страшная несмертная душа.

Поля уходят и сереют,
И греют ночь сухим теплом.
В прорыве туч – Кассиопеи
Двойной мерцающий излом.

Нависли и грядой железной
Легли на небе облака.
Седых небес слепая бездна,
Как мутный омут, глубока.

Но темноту беззвучно жалит
Живого золота клинок:
На миг клубятся, как поток,
Зарницей вспугнутые дали.

Тепло и сухо. День осенний
Похож на раннюю весну:
Ползут от голых сучьев тени,
И клонит ласково ко сну

Но листья золотисто-медны
На блеклой, выбитой траве,
И пусто, холодно и бледно
В стеклянно-плотной синеве.

И розов на эмали синей
Узор редеющих ветвей,
И разгораются живей
Кораллы-бусы на рябине.

Поздней-поздней осенью, к рассвету,
В час, когда всего сильнее сон,
В черный бархат с золотом одетый.
Вышел осторожно Орион.

Он был занят огнестрельным делом:
Тихо — так, что ветер не слыхал, –
Метеоров огненные стрелы
Он с размаху по небу метал.

Нежной дымкой, волокнистым газом
По небу струилась полоса.
На Быка с кроваво-красным глазом
Он пускал серебряного Пса.

А когда оранжевым и черным
На востоке вырезался лес,
Орион, сверкнув плащом узорным.
За эмаль зеленую исчез.

Медлительно светает в октябре.
Чуть голубеют облачные окна.
Забор в росе. На выгнившем ребре
Доски паук наткал свои волокна.

В усталом ветре, тихом и сыром.
С полей идет осенний, грустный залах.
Уже светло. Но спят глубоким сном
Сады в нападавших кленовых лапах.

И пылью серебристою блестят
Вьюнка сухие плети у балконов,
Неряшливый багровый виноград
И золото заржавленное кленов.

Его составил сам де-Браге,
«Весьма искусный астролог…»
На желтой рвущейся бумаге
Рисунок с тонкой вязью строк:

«…Здесь мною в символах записан
Прочтенный в звездах жребий той:
Под сенью скорбных кипарисов
Белеет камень гробовой.

И Жизнь угасшую рыданьем
Зовет бессильная Любовь –
К утрате тяжкой и нежданной
Отныне дух свой приготовь.

Над беломраморною урной
Блестит упорный тусклый взор
Зловеще-бледного Сатурна.
Пророча горе и позор,

И Некто в черном одеяньи.
Как смерть, высокий и худой.
Зовет движеньем властной длани
Во тьму ночную за собой…»

Роняют башни тяжкий звон
И смутный ужас в смертном будят:
Вот клялся ангел из времен.
Что больше времени не будет.

Ты слышишь властный, непреложный.
Ритмичный шелест в пустоте?
Как пульс горячечно-тревожный.
Стучат секунды в темноте.

Но перебой из уравнений
В их утомленный бег вплетен,
И бой часов – как вопли нений. [1]
Как Хроноса больного стон.

Он слышит час, когда в пространстве
Оцепенеет всё. Тогда
Окончит путь бесцельных странствий
В эфире каждая звезда.

И, одряхлевшее с веками,
Замедлит Время свой полет,
Взмахнет последний раз крылами
И, неподвижное, умрет.

Я не знаю теперь — был то сон или нет, –
Но виденье осталось желанным:
Мне открылся безрадостный, пепельный свет.
Мир спокойный, безмолвный и странный.

Над сыпучим и острым, холодным песком
Колыхались иссохшие травы,
И никто на песке этом, красном, сухом.
Кроме ветра, следа не оставил.

Фосфорились, из сумерек белой дугой
К берегам набегая, буруны.
И на небе зеленом, одна за другой,
Восходили огромные луны.

И я понял тогда, что совсем одинок
Я на этой далекой планете.
И я видел кругом лишь кровавый песок
Да травы неживые соцветья.

Когда небеса были серы, и осень
Болела, и мир был туманом покрыт,
Сквозь шелест дождя долетал из-за сосен
По мокрой дороге хлюп грузных копыт.

Грибы, ядовито ослизнув, желтели,
И воздух отравлен был прелым листом,
И тонкие плесени сучья одели, –
Так медленно гнили леса под дождем.

И между деревьев измокших и голых,
Дорогой грибных бесконечных колец
Усталою поступью, мерно-тяжелой,
Шел конь, и кивал головою мертвец.

То ночь, то день. На черно-белых
Полях борьба – за ходом ход.
Игрок невольный, неумелый,
Влекусь в игры водоворот.

Я сделал ход мой: я родился.
И черный принял вызов мой.
Прекрасной Дамой заградился
Я от угрозы теневой.

Но Дама светлая потере
В такой игре обречена:
Кто день исчислит и отмерит,
Когда с доски сойдет она?

То день, то ночь. Теперь всё ближе,
Всё туже вражеский охват.
По черно-белым клеткам нижет
Противник ход за ходом мат.

И вот конец борьбе упорной,
Неотвратимый для меня:
Игру выигрывает Черный
Началом Бледного Коня.

Весь день надрывался, безумный,
И к ночи совсем распоясался:
По крышам катался с шумом,
А потом зверел и набрасывался.

И ходило по комнате струями,
И пламя свечи колебало.
А тени крались лемурами
Ко мне из темного зала.

Я был совсем одинокий.
Другими людьми оставленный,
И следил я до ночи глубокой
За огнем и за воском оплавленным.

И когда завывало и ухало,
Скрежеща листами железными,
Синело пламя и тухло,
И жалось книзу болезненно.

И я видел себя этим пламенем.
Окруженным потемками хмурыми.
И задуть его струями пьяными
Торопилась Она с лемурами.

В прозрачных массах есть очарованье,
И льдистый полированный кристалл
Есть некий путь к сверхсмысленной нирване
И некий новый выход и провал.

Таится в человеческой природе
Дилемма: сказка или будней гнет.
А выход здесь равняется свободе:
Пускай в провал, но все-таки – полет.

Полез в стремительную неизвестность:
Глаза впиваются в стеклянный шар.
И шар, непроницаемый и тесный,
Теперь источник несомненных чар.

Зеленое – колышется и тонет.
Прозрачное – всплывает из глубин.
Смотрел ли ты средь камышей в затоне
В глаза подкравшихся ундин?

И шар другой, налитый туго светом.
Морщинистый от пятен и от гор.
Плывет и тянет за собою сети –
Гипнотизирующий, лунный взор.

И бедные лунатики не властны
Над чем-то посторонним – над собой –
И сладострастью хладному причастны,
Впивая свет зелено-голубой.

Двадцатый век не любит бутафорий:
Стекло есть кальций-натрий силикат.
Луна – планета лавовых нагорий.
И действие есть поле и разряд.

Но если сказка – расписные ножны.
То знание – отточенный клинок –
Запретное нам делает возможным
И губит нас, как неизбежный рок.

И я нашел прозрачный и бездонный.
Морщинистый, налитый светом шар.
Лучами нервов густо оплетенный,
Одетый кровью в тепловатый пар.

Вонзи в свой мозг, как лезвие ланцета,
В себя восставь упорный, острый взгляд:
Ты выйдешь в волны голубого света,
И эти волны челн твой застремят.

И ты узнаешь дикое паденье
В безмерную свободу пустоты.
И, раз вкусив от древа наслажденья,
Вернуться к жизни не захочешь ты.

Каждую ночь крадется
Над крышами лунный спрут.
Ползучие руки уродца
Твой мозг обнаженный найдут:

Лабиринт бесконечных извилин
Переходы, подвалы, мосты.
И в нем, как бессонный филин,
Светишь глазами ты.

Есть комната где-то в подполье, –
И двери всегда на ключ, –
Но шарит настойчиво голый
И гибкий зеленый луч.

И в этом неверном сияньи,
Разбужен зачем-то луной,
Второй – пустоглазый – хозяин
Становится рядом со мной.

Горело электричеством упорным,
Сухим и мертвым светом над столом.
Шел ровный дождь. Снаружи к стеклам черным
Прильнула ночь заплаканным лицом.

Ложились вычисления рядами.
Блестели мирно капельки чернил.
И вдруг каким-то чувством над глазами
Я чье-то приближенье ощутил.

Услышал шорох, быстрый и скрипучий;
Взглянул и на обоях, над столом,
Увидел лапы острые паучьи
Угластым, переломанным узлом,

Вчера он был. И вот сегодня снова
Приполз и омерзительно застыл.
И ужас одиночества ночного
Колючей дрожью голову покрыл,

Убить его я не могу. Не смею.
Он знает это. В хищной тишине
Смотреть я должен, как сереют
Его кривые лапы на стене.

Я был заперт в сырых погребах.
Были стены в белесых грибах.
И зеленая плесень светила
Из углов паутинных и стылых.

Это было совсем на краю:
Истончив оболочку свою,
Я подполз к обиталищу этих,
Сероватых, не видных при свете.

И в ответ проступал из-под низу
Мягкотелый, расплывчато-сизый,
Этих мест постоянный жилец –
Со своей мертвечихой мертвец.

Зеленеет стеклянный холод.
Перед зеркалом я застыл.
И, граненой толщей расколот,
Мир стеклом себя повторил.

Через глаз – колебания света,
И потом колебание – мысль.
Разве тоже не зеркало это —
В глубину опрокинута высь?

Это старое зеркало тускло, –
Но качну — и колеблется твердь.
И я тоже – стеклянный и узкий, —
Отражаю: и жизнь, и смерть.

И я сам себя отражаю,
И зову это коротко: «я».
– Перед зеркалом в скобках ржавых
Оставаться долго нельзя:

Исчезает один «я» законный,
– И кого же за «я» считать? –
Трое: два двойника отраженных,
И меж нами – холодная гладь.

В этом доме, огромном и старом.
По спине холодило недаром:

По карнизам, на пыльных шарах,
Ночевал паутинчатый страх,

И печное остывшее тело
Тонким голосом к ночи гудело.

А в гостиную стиля ампир
Приходил элегантный вампир

И у девушки хрупкой и спящей
Горловой перекусывал хрящик.

Кто вступал в этот сумрачный зал,
Погружался в провалы зеркал.

Нет страшней и коварнее яда
Устремленного в зеркало взгляда.

Ибо там отраженный двойник
Удалялся в стеклянный тайник,

И блуждало потом отупело
В темных залах бездумное тело.

Двойники обитают вдвоем:
Если хочешь, ищи этот дом.

…с вечера свечи. Вещает в вещах
И пыльный, и сдавленный голос:
«За зеркалом, шкафом, за ложкой во щах
Сквозит потаенная полость.

К вещам прикрепляется прожитый день
И прячется сбоку и сзади;
Вот – в лавке старья огляди дребедень:
Она – точно кошка в засаде.

Не вывернуть мира с лица на испод,
Но мозг – и возможно, и должно.
Тогда постепенно проступит, как пот,
Сквозь явное мир позакожный.

Как пленка, порвется обычное вдруг.
Слова потеряют значенье.
– Ты влезешь сквозь легкий, приятный испуг
В надбавку к людским измереньям…»

Худой, голубой и спящий
По городу лунный человек пошел,
Огибая острые ящики
Домов, окутанных месяцем в шелк.

К Светлому были направлены
Зрачки, помутневшие, как опал.
И рот он кривил, как отравленный,
Попадая в черной тени провал.

Прозрачные и легкие знакомые
По воздуху плыли перед ним.
Лица, события и комнаты
В памяти лунной скользили, как дым.

Проснувшись, дневной и нормальный,
Временами он слышал на миг,
Как звал его опечаленно
Его голубой двойник.

Пыльники, пауки и свещеглазники
Населяли старый чердак:
Третьесортная нечисть, грязненькая
И страшная не так.

Пробегали и прятались шорохи.
Проследи – зададут слуху дел!
В полинялых изломанных шторах
Жил скелет – и желтел, и худел.

И о мире тихий печальник,
Залезавший днем под кровать,
Жил вампир там, великий молчальник,
Признававший лишь слово «сосать».

Так, событиями не обильна,
Протекала чердачная жизнь.
Только раз режиссера страшного фильма
Удалось им насмерть загрызть.

Ночью в сарае темно.
Двери от ветра в размахе.
Белое, в длинной рубахе,
Изредка смотрит в окно.

Некого ночью пугать-то:
Скрывшись, – опять на чердак;
Где-то под крышей горбатой.
Там, где уютнее мрак,

Снова белеет. А ветер
Ломится в дверь чердака.
Пробует окна, пока
Серым восток не засветит.

Улеглись и уснули люди.
На столе в потемках допел самовар.
И тогда, почуяв, что не разбудит,
Из мочки тихонько вылез угар.

Нырял и качался летучей мышью,
По комнатам низко паря.
Худыми руками, незрим и неслышим,
Ощупывал бледный свет фонаря.

А когда услышал дыханье ребенка,
Подполз с перекошенным липом,
И пальцы его, как нити, тонкие,
Сомкнулись на горле кольцом

Так за ночь никого в живых не оставил,
Ползал и нежился в печном тепле,
И только будильник, как лунный дьявол.
Круглым лицом сиял на столе.

В этом доме чертей плодили
По чуланам и темным углам.
По запечьям кикиморы выли,
Шевеля позабытый хлам.

А кикиморы любят, где жутко.
А в потемках кикимора – вскачь.
Тоже любит, свернувшись закруткой,
Слушать в спальнях придушенный плач.

Ну, а этого в доме довольно:
Сжатых губ и заплаканных глаз.
Знай, что если кому-нибудь больно,
То у пыльных под крышею пляс.

В этом доме сначала намучат,
И потом утешают – «не плачь».
А от этого нежить мяучит,
А потом кувыркнется и вскачь.

В этом царстве был толст император,
Как фарфоровый самовар.
Бриллиантом во много каратов
Был украшен держанный шар.

У министров по два шарнира
Было в очень в гибкой спине
Отклоняться – для прочего мира,
И другой ну, понятно вполне…

Шут был очень важной персоной,
Как и надо в сказке шутам.
Но дочурке больной и бессонной,
Он про зайчика пел по ночам.

Очень храбрые офицеры
Были в золоте и шнурах,
А солдаты вовсе не серы,
А румяны и в черных усах.

У принцессы был маленький носик
И агатовые глаза.
У нее был китайский песик
И жемчужная стрекоза.

Но уже от своих игрушек
И от няни: «…оставьте одну!..»
И к Пруду Среброзвонных Лягушек
Уходила смотреть на луну.

А луна проступала сквозь ветки
Темно-красным и страшным пятном,
И ручные цикады в клетке
Заливались сухим дождем.

– Ну, не всё ли равно, что – сказка?
Ведь цикады где-то поют,
И ведь этот, заросший ряской,
Так похож на сказочный – пруд.

Как сказнили русалоча милова.
Королевича северных стран.
Над рекой ни одной не помиловал,
Все ракиты заплакал туман.

Палачу от царя удовольствие,
Позумент на кафтан и почет.
Он получит за то продовольствие,
Что секирой по шее сечет.

За избою река поворотами,
А в избе на полатях палач
Иссуши же его приворотами,
Отомсти, водяная, не плачь!

Остеклень от луны,
И овсы холодны.
Замани его в синь тишины.

А в избе-то тепло,
Запотело стекло:
На полатях палач Пал Палыч

Доедает калач
Под плач
Русалоч.

Ты колдуешь туманом ползучим
В заповедном, дремучем лесу.
Бродит месяц холодный по тучам,
По лугам расстилает росу.

В челноке, обомшелом и древнем,
Я по заводям тинным скользил.
Я тянулся к нависшим деревьям,
Метил путь, пробираясь сквозь ил.

А в лесу, точно серые тряпки,
Висли клочья измокшие мхов,
И я шел, наступая на шляпки
Ядовитых белесых грибов.

И теперь я потерян в трясинах, –
Нет из чащи болотной пути…
И я слышу: ты криком совиным
Манишь в гиблые топи идти.

Нехороший наш край, гниловатый:
По болотам комар да слепень.
Зарастает, как пухлою ватой.
Белой цвелью березовый пень.

Подосиновик с тонкой ногою
Да багульная одурь от трав.
Солнце пухнет за вербой нагою,
На закате в калину запав.

А зайдет – всё как будто как было:
Та же ель и поленница дров.
Только темень муругой кобылой
Заезжает понуро на двор.

А посмотришь – почмокав устами,
Закачался уже, как туман,
Растекаясь внизу под кустами,
Головастый болотный губан.

Вот смотри на такое в окошко. –
Вам-то что, а мне с ними тут жить…
Я и сам уже начал немножко
Ведогонью по лесу кружить.

Это вьюга над камнем лежачим.
Он под снегом, а слышит лежак,
Как мотается в свисте лешачьем
Над забытой поляной лозняк.

А потом у холодного мая
Так хорош вечеров изумруд:
Звезды бледную зелень ломают,
Шевельнутся и в листьях замрут.

Перед августом ночи как уголь.
Но бесшумные крылья зарниц
Распахнутся, от гнева, с испугу ль,
Как у стаи бессонных жар-птиц.

Костяника поддельным рубином
Заалеет в усталой граве.
Хорошо в сентябре паутинам
Пролетать серебром в синеве.

А по осени ветер вернется,
Затоскует, помнет облака,
Завихрится в небесном колодце…
Заговорное слово кладется
На тоску: «Камень бел у песка,
Под песками змеею тоска…»

До нее не достать – глубока.

Мяч взлетает в руках Навзикаи…
О, бездомный Улисс, посмотри,
Как на нежных щеках возникают
Лепестки розоперстой зари.

Благосклонны и люди, и боги;
Навевает зефир теплоту.
Так зачем же ты парус убогий
Снова ладишь на утлом илоту?

Камениста и скудна Итака:
Это скалы уступами вниз…
Но от брега блаженных Феаков
К ней вернется усталый Улисс.

Как окна темного собора –
Пролеты улиц на восток.
Сереет ночь. Теперь уж скоро.
Но срок потемкам не истек:

Еще с досадой и устало,
Желтея, светят фонари;
Ледок, нетоптаный и талый,
Неоном огненным горит.

За черным переплетом сада,
Как темный щит, блестит вода.
Висит тяжелою лампадой
Большая тусклая звезда.

И на Бродвее наяву,
На краткий миг, я вижу четко
Гранит, чугунную решетку,
Зарю и бледную Неву.

Во тьме зеркала, точно лед под мостом,
И время кукует настойчиво в зале.
Я сам не поверил бы, если б сказали,
Что жизнь – как бессонница в доме пустом.

Размеренный маятник, скрип, и за этим
Чуть слышный, но вкрадчивый звон тишины.
Мы путаем долго, пока мы не встретим
Простого решенья, и вот решены

Все прежние «дайте», «хочу» и «мне надо».
Не надо. Не будет дано. Это ночь.
Бессонница, время, бегущее прочь,
И отсвет фонарный из голого сада.

Сумрачные северные ели
Встали у несчитанных озер.
Девы леса валуны одели
В домотканый моховой ковер.

Утром это – свежесть смоляная,
Сладкий запах клевера с полян.
Но колдует вечером, я знаю,
Цепкими волокнами туман.

Где-то тут же, рядом, недалеко,
За какой-то тонкою чертой,
Рвется к нам и плачет одиноко
То, что стало памятью простой.

Тише! Сядь над каменным обрывом,
Слушай звоны северной струи:
Дунет в елях тягостным порывом
И глаза откроются твои.

Жалобой протяжной вырастая,
Из ночных холодных камышей
Выплывет медлительная стая
Туонельских черных лебедей.

Мы отправимся в гости к патрону
В старомодный его городок.
Где на башнях заснули вороны,
А юстицрат напудрен и строг.

Совершенно особого рода
Путешествие в эту страну:
Дать веселому бреду свободу
И пуститься в его глубину.

Будет бред в романтическом стиле:
Бой часов будет важен и глух;
Жестяной, на готическом шпиле,
Принатужившись, капнет петух.

Неожиданно явят предметы
Совершенно особенный лик.
Но с неважной подробностью этой
Ты, конечно, освоишься вмиг.

Мейстер Гофман учтиво смеется:
«Так и знал, что вы будете тут!..»
Он горшки золотит, и уродцы
В них под крышкой стеклянной растут.

В преддверьи усыпальницы, в пещере, –
Преддверье смерти – сумерки стоят.
Квадратной стерегущей пастью двери
Распахнуты в живой зеленый сад.

В саду она. Но ведомо лемурам,
Чьи докатились до предела дни.
И вот исходят, серы и понуры,
Из стен сырых и сумерек они.

И станут в круг, и заклинают хором,
И снова ходят, ищут и зовут.
Глаза их пусты. Руки их не скоры, –
Но неизбывней неразрывных пут.

«…Кто строил дом такой плохой?..»
Откуда эти строки?
Как отзвук дальний и глухой,
Они твердят о сроке.

– Напрасен дней привычный лёт
И золото восходов.
Тебя уже избрал и ждет
Хозяин черных сводов.

В моем саду поставлен склеп,
Но сад живет и зелен.
О, как жесток и как нелеп,
О, как конец бесцелен!

– По капле жизнь течет твоя,
Как кровь из жил открытых.
Сладка незримая струя
Для наших ртов несытых.

Бродя бесцельно, нахожу
Себя пред этой дверью.
Я вижу страшную межу,
Но я шагов не мерю.

– Но ты идешь к себе домой…
Лемур, не звякай ломом!
Не беспокойся, гость немой,
Доволен будешь домом…

Закат и осень золотые,
И ветер тоже золотой,
Когда он в заросли густые
Впорхнет, осыпанный листвой.

Балкон, и время листопада,
И позабытая скамья.
С моим последним другом, садом,
Сегодня попрощаюсь я.

Мне клен неспешно машет лапой,
Как будто хочет приласкать.
Ты, боль, по сердцу не царапай:
Сегодня – надо перестать…

Ловлю шагов неясных звуки, –
Но ветер ринется ко мне,
Холодным ртом целует руки
И сеет шелест в тишине,

Как будто заглушить он хочет,
Заботливый и нежный брат,
Шаги крадущегося ночью,
Как тать, проникшего в мой сад.

Но пусть! И я цветком осенним
Склонюсь, бессильная, к земле,
И ночь меня покроет сенью
И растворюсь я в серой мгле.

Огни, цветы, круженье
И пестрый хоровод.
Пускай мое мгновенье
Плывет, плывет, плывет!

Гирляндами повисли
По залам фонари.
И сердцем я, и мыслью
Твержу себе: «Гори!»

За черной маской маска
На празднике скользит.
Но знаю я – развязка
Теперь мне не грозит.

Теперь я вся из воли,
Прошел мой темный бред.
Теперь я скрытой боли
Сама кладу запрет.

Я вся – борьба и вызов
Следящему за мной…
Зачем вдруг с карнизов
Сорвался ледяной

Порыв, и бледны лица,
И гаснут фонари?
Зачем в окно глядится
Свинцовый лик зари?..

Из черных масок плотен круг:
Они ее с собой ведут.
Нерасторжима цепь их рук,
Необоримо-тяжких пут.

Они уходят в темноту.
Как шорох листьев их рассказ:
«Я выпью тела теплоту…»
«Я занавешу окна глаз…»

«Я обману и скрою слух…»
«Я обесцвечу розы губ:
Да будет нем, и слеп, и глух,
И хладен так, как должно, труп…»

«Но сердце, – сердце только Он
Остановить имеет власть:
Жених, кто тайной окружен,
Пред кем должны лемуры пасть…»

Пришли. Как пыль легли, забились в щели.
Она одна в неверной полутьме,
Без памяти, без ужаса, без цели.
Как сад, готовый к мертвенной зиме.

И только сердце, неустанный сторож,
Тревожит стуком каменную тишь.
Увы, ты, Темный Гость, его поборешь.
Ты, сердце, тоже скоро замолчишь.

И вот уже за самою спиною,
Как черный исполинский нетопырь,
Как зыбкий плащ, забытый темнотою,
Как паука раздувшийся пузырь…

Обнял. И впился. В долгом поцелуе
Душа и смерть. Не надо, не тревожь:
Спусти завесу. Глухо сад бушует.
Светает. В облаках озябших дрожь.

Розовым по небу полосы.
Хочет сказать про звезду
Ломким стеклянным голосом
Птица в продрогшем саду.

Хрупко по мокрому гравию
В воздухе сонном — шаги.
Листья завесами ржавыми
С кленов свисают из мги.

Стой! Точно взрывом, рассеяны
Искры играющих брызг:
Это — из дымной расселины –
Золотом плавленым – диск!

Он вышел, с натуги багровый,
С подвязанной косо щекой,
Уселся над лесом, и кровью
Истек, и, блестящий такой.

Отравился в путь. А прохлада
Ночная ласкала его.
Но выше ему было надо
Светить золотой головой.

Никто не мешал. Успокоен,
Он пристально сверху смотрел,
Как в озере был он удвоен
И в стеклах, холодный, горел.

Но в пятом часу застеклянил
Пространное небо рассвет.
Не сдался еще на поляне
Насвеченный месяцем след.

Потом рассвело. И, вставая,
Все заняты были своим.
И месяц, ненужный, истаял,
И, белый, сквозил голубым.

Домовитым, ласковым уютом
Сумерки ложились по углам.
Мы тогда назойливым минутам
Не вели отсчета по часам.

В сумерки немного непохожим.
Сказочным казался старый дом.
Помнишь, дверь зияла из прихожей
Черным угрожающим пятном?

Но, стуча заслонкою тяжелой,
Торопясь завиться в дым седой,
Хохотал в печи огонь веселый,
Потрясая рыжей бородой.

Васильком в узорах снежной пыли
Синий Сириус в окне дрожал.
Засыпая, мы за ним следили
Из-под теплых, мягких одеял.

И во сне видали райский терем
И звезду любимую свою,
Как она ручным, пушистым зверем
Бегает по горницам в раю.

Поздним утром розовое солнце
Белые стеклянные цветы
Осторожно отблеском червонца
Озаряло, – помнишь это ты?

И когда уйду в туман жемчужный,
Это всё, – как отсвет золотой, –
Что от жизни длинной и ненужной
Унести хотел бы я с собой.

Кончено. Вызрел и вывезен плод.
Листьев покорен медлительный лет.

Долго не меркнет багровый закат.
Медленно чахнет заброшенный сад

Встань под холодным и мокрым стволом.
Встань и помедли и ты перед сном.

Дали яснее видны в холода.
Ясно и тихо всё, как никогда.

Скоро засветит на небе ночном
Звездная Птица туманным крылом.

Звездная Птица опустит свой клюв.
Тонкую шею к земле изогнув.