Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Цветочек вырос на могиле
Такой голубенький и милый,
Что и могила не страшна,
Коль он с таинственного дна,
Коль из глазных он вырос впадин,
Приюта шелестящих гадин,
Коль удобрен он был мозгом,
Зарытым в жирный чернозем.
Гляжу на камень с иероглифом,
Поставленный над мертвым скифом:
– Здесь Анатолий, Божий гном,
Спит непробудным, вечным сном.
Он был убогим менестрелем,
Упившимся небесным хмелем.
Пролейте слезы, облака,
Для синего над ним цветка! –
Над надписью был плосколицый,
Высоколобый профиль птицы
С копной волос, как белый сон,
В овальный вписан медальон.
И солнечный с любовью пламень
Грел серый над могилой камень,
И с удивленьем облик свой
Разглядывал я, как живой.
Так это всё? Цветочек синий
В тени благоуханных пиний,
Орнаментных пять лепестков
С ланцетиком сухих листков!
Он цвета солнечного неба,
Хоть вырос из нутра Эреба,
На нем грехов наверно нет,
Он то, чем должен быть поэт.

Вне времени и вне пространства,
За облаками в синеве
Глядишь на звездное убранство
На темной мировой канве.

И древний демиург Иегова
Вдруг вырастает пред тобой,
И смело начинаешь снова
Диалектический с ним бой.

Всю ночь вопросы и ответы,
Как молний блеск, как острый град,
Как безорбитные кометы, –
И дивен Божий вертоград.

К утру глаза слепые Яви
Увидят, что ты хром и стар
От страшной мировой расправы, –
И исчезаешь меж отар…

Мои стихи – беседы с Богом,
И я веду их каждый день,
Чтоб задушевным монологом
Сомнения развеять тень.
Всё вызывает размышленья:
Убожество келейных стен,
В ничто бегущее мгновенье,
Творения на солнце тлен,
В состарившемся механизме
Мятежность мучащих идей,
Игра цветов в небесной призме,
Кровавые дела людей.
Подобно ошалелой мошке
На пыльном келии стекле,
Я пригвожден стою в окошке
Иероглифами во мгле.
Седые прорывает тучи
Хаоса звездное чело,
Но слышит ли Отец могучий
Пеан про мировое зло?
В души ритмичном часослове
Священный нектар бытия.
Смысл жизни в окрыленном слове,
Блажен, кто закрепил себя.
Пишу, пишу, журча прохладно
Меж камней мшистых, как ручей,
И на душе моей отрадно,
И я совсем, совсем ничей.

Пустынником живу я добровольно,
И обвинить никто самодовольно
Меня в служеньи не дерзнет земном,
Меня, живущего словесным сном.
Я рано понял суету творенья
И даже христианского служенья
Тем ближним, что служили лишь себе,
Послушные безжалостной судьбе.
И цепь за цепью падала с меня,
И я, не ненавидя, не любя,
В пустыне жил нетопленых мансард,
Как в джунгле одинокий леопард.
Не обижая даже комара,
За облаками я следил с утра
И никому не нужные стихи
Писал, стремясь на звездные верхи.
Высокое я брать старался «do»,
И Бог меня не покидал за то.
Но даже Божьим я не стал рабом
И в землю не стучал покорным лбом.
Сомненье было мой пробирный камень
И вдохновения полночный пламень:
Как неустанный пароходный винт,
Сверлил я безотрадный лабиринт.
Нет, я не раб, ни Божий, ни людей,
Ни обольстительных сирен­идей,
Я только свой, я только из себя
Черпаю смысл, не­сущее любя.

Чего бы я желал сегодня,
Вот в этот быстролетный миг,
Когда б рука меня Господня
Освободила от вериг?
Я пожелал бы быть в России,
Но в самой что ни есть глуши,
Где голоса родной стихии
В самом убожестве слышны.
Хатенок ряд на курьих ножках,
Кизячный дым совсем вдали,
Полынь с крапивой на дорожках
И с русским духом от земли.
И по небу чтоб плыли тучи,
Как золотые купола,
И покрывали храм могучий,
Где мы звоним в колокола.
И чтоб колосьев золотистых
Вокруг зыбился океан
И слов безбрежности пречистых
Рождался б из меня пеан.
И чтобы под руку Невеста
Неувядающая шла
И не было б на свете места
Для торжествующего зла.
И чтобы жаворонки пели,
Летая в полудневном свете,
И перепелки, из постели
Взвиваясь, пели: Пейте, дети!
И чтоб, беседуя о Боге
И таинствах метаморфоз,
Мы находили на дороге
Среди шипов гирлянды роз.
А между тем мы на чужбине
В лазоревой живем тюрьме,
И Бог забыл о Блудном Сыне,
Поющем в киммерийской тьме!

За Monte Pilli Валомброза
Блестящий снежный горностай.
У водопада Арно Роза
Глядит на возвращенный рай.
За страшные отвыкли годы
Ценить мы Божью красоту.
Немые прелести природы
Судьбой прибитыми к кресту
Казалися со всеми вместе,
И никаких творенья чар
Не видели в святом мы месте,
Пока не догорел пожар.
Как хороши холмы Тосканы
Под сизым кружевом олив
И кипарисы­великаны!
Как San Miniato горделив
Фасад ажурный меж крестами,
Как Арно серебристый меч
Миролюбив, совсем Гаутами,
Как будто некуда уж течь.
Пойдем в капеллу португальца:
Я посажу тебя на трон,
Как некогда, когда страдальца,
Бесстрашная, за гордый сон
Ты полюбила неизменно.
Я преклонюся пред тобой,
Как некогда, чтоб сокровенно
Допеть псалом свой голубой.
Жизнь приближается к закату,
Но он ведь самый яркий миг,
По золотому он брокату
Раскроет лучшую из книг,
И мы прочтем апофеоза
Трагический, последний лист:
Мистическая будет Роза
На нем и я, Евангелист.

Я – натюрморт одушевленный
По воле скорбного Отца,
Давно уж высохший и сонный,
Сменивший тридцать три лица.
Давно уж между камышами
Шуршащими и бедным мной
Различья нет в лазурном храме:
Мы дети Матери одной.
С двустволкой, с сонною собакой
Шагаю я меж камышей,
Молитвенно, как перед ракой
Святых без головы и шеи.
На глади черной иероглифы
Бессчетных ножек куликов:
Болотные наверно мифы,
Следы лягушечьих стишков.
Кой­где сторожевая цапля,
Как тотем в черном киселе:
Кровавая на клюве капля
Вещает о всеобщем зле.
Я не стреляю, пес не ищет,
Ружье – приятный атавизм:
Я для духовной вышел пищи,
Для радужных восхода призм.
Я – натюрморт меж натюрмортов,
Одушевленный божеством,
Гармония в моих аортах,
Слиянье с вечным естеством.
Я с камышом и с цаплей братья,
Лягушка каждая – сестра
Моя, как было до проклятья
В раю, где жизнь была игра.

Жизнь догорает тихо, как лампада
Пред образом Мадонны чудотворной.
Я из кромешного уж вышел ада,
Покинув век мой суетный и вздорный.
Дела людей давно мне безразличны,
Как этот под окошком муравейник
С его возней ненужной, истеричной:
Полвека уж я на земле келейник.
Я мог, конечно, на святом амвоне,
Собрав толпу, читать ей поученья,
Я мог вести при колокольном звоне
Ее на миг к мечте, вверх по теченью.
Мне дан был от природы мощный голос
И слово, чистое как изумруд,
Но от сомненья побелел мой волос,
И бесполезен мне казался труд.
И гласом вопиющего в пустыне
Я стал на пятьдесят бесплодных лет,
И ящерички на Господнем Сыне
Плясали солнечный свой минуэт.
Лишь Ангел мой в пустыне путеводный
На каждый отзывался звучный стих,
И окружал нас океан свободный
И хороводы тучек золотых.
Теперь мы оба, как две звонокрылки
Усталые, касаемся волны,
И синие нас поглотят могилки,
Где мы заснуть для Вечности должны.
Как я люблю тебя, мой Ангел нежный,
На склоне этих безызживных дней!
Как наш Отец в лазури белоснежный
Следит за жизнию своих детей!
Из нас создастся скоро миф лазурный
Там в небе, над пустыней красных крыш:
Мы возвращаемся в наш град стотурный,
В наш солнечный, в небесный наш Париж!