Александр Кердан - Избранное

С лица воды не пить, а я все пью,
И не напиться этой мне водицей,
Чтобы запомнить красоту твою,
Которая уже не повторится.

Ее изменят белый свет луны
И золотая тень дневного света…
Уже не повторить такой весны,
Уже не повторить такого лета.

Так для чего дается красота,
Похожая на струи дождевые?
Чтоб показалось, что она не та,
Когда ты с ней столкнешься не впервые?

И, женщину сто тысяч лет любя,
Увидев вновь, почувствуешь мгновенно:
Она сама вчерашнюю себя
Зачеркивает так самозабвенно,

Чтоб новой стать – совсем уже иной,
Не разбирая, в чем она иная…
Я пьян, с лица стекающей водой,
Пока она – не мертвая – живая,

Веселая, как солнышка печать,
Свободная, как ветер во Вселенной,
Пока могу оттенки замечать
И принимать за счастье перемены.

Когда сойдет июльская жара
И август обозначит перспективу
Грядущих холодов,
Наступит понимания пора,
Как просто быть счастливым
Среди сентябрьских золотых садов,
Откуда дачники вывозят урожай
В своих авто, тяжелых, словно танки,
Оставив возле яблони останки
Хозяйского, былого куража
Для перелетных птиц…
И ты средь них
Торчащий, словно пугало, без толку,
В себе отыщешь старых дум осколки,
Будто в альбоме на забытой полке
Изображения забытых лиц.

О, как светло осколки разбирать,
Смеяться и грустить попеременно,
И перспективу жизни принимать,
Как женщины единственной измену,
Ей все прощая…
В этом весь секрет
Такого неожиданного счастья.
Как вовсе нет погоды у ненастья,
Так, без ненастья, и погоды нет.

Звучала музыка во мне,
И вдруг она умолкла.
Мерцали звезды в вышине,
Как дальних окон стекла.

Из пустоты глухонемой
Тянулись нити света,
Как будто некий мир иной
Ждал от меня ответа:

Зачем живу, и сам я – кто,
И где – всему начало?
И я не знал, ответить что,
А музыка молчала…

И в этом тоже был ответ
Той тишине бездонной,
Где никогда не гаснет свет,
Свет отраженный…

Порою, ты мне кажешься сестрой,
Как будто в нас кровь общая струится…
В глаза мои ты так глядишь порой,
Как смотрит в очи братские сестрица.

Я этому сравненью даже рад,
И пусть оно – из правил исключенье,
Мы пред искусством, как сестра и брат,
Все остальное – грех кровосмешенья.

Ты мной любима даже и тогда,
Когда любовь на ненависть похожа,
И онемев, язык сказать не может
О ней ни слово «нет», ни слово «да».

Как будто чувство, это – тайный код,
Который неподвластен объясненью,
И все, что даровало Провиденье,
Оно же, без зазренья, отберет!

И годы счастья, и короткий миг,
Где – что-то перепутавшие люди:
Друг друга ненавидим, словно любим,
И любим, будто ненавидим – мы…

День стал длинней, погода холодней —
В природе все разумно и прекрасно.
И в череде идущих зимних дней
Люблю тебя спокойней и нежней,
Что с возрастом, должно быть, сообразно.

Люблю тебя нежнее, но при том
Спокойствие мое – не есть остуда.
Так в ореоле солнца золотом
Тепло таится то, что подо льдом
Земле еще не ведомо покуда.

Но день длиннее, значит, каждый час
Зиме не стоит хмуриться сердито.
Лед все прозрачней, все наивней наст.
Все очевидней перемены в нас,
Все ощутимей то, что в сердце скрыто.

Ты дорожишь случайным взглядом,
Случайным вздохом за спиной,
И забываешь тех, кто рядом
Живет с тобой судьбой одной.

Ни в чем не соблюдая меры,
Ты даже в нежности жесток.
Все веришь в мифы и химеры,
А доброта тебе не впрок.

Неужто в том лишь суть искусства
И вдохновенья злая суть,
Чтоб превращать химеры в чувство,
Чтоб мифом стать когда-нибудь?

Глядеть, как падает вода
Из ниоткуда – в никуда,
Есть устриц, запивая пивом —
Не мало, чтобы быть счастливым,
И все же это – ерунда.

Пусть жизнь из створок перламутра
Полезнее, чем творог утром,
Пусть пиво печени вредит,
Вода, в итоге, победит —
Не стоит объясняться нудно.

Нас понесет с тобой она,
Самодостаточна, вольна
И бесконечна, словно вечность.
Мы поплывем на лодке млечной,
Не зная отдыха и сна.

Не надо весел и ветрил,
Не надо тратить чувств и сил,
Отдавшись быстрому теченью,
Как птица отдается пенью,
Едва почуяв силу крыл…

Ах, как сладко быть с тобою,
Никуда не торопясь,
Под соленый шум прибоя
К вешним грезам уносясь.

Рай земной не станет ближе,
Если знать его секрет…
Распахнув глаза, увижу
То, что моря рядом нет.

Просто музыка звучала
Где-то в сердца глубине,
И нечаянно, сначала,
Приникала ты ко мне.

И во сне, на явь похожем,
Не понятно: спал, не спал —
К чуть солоноватой коже
Я губами припадал.

И волна волос качалась
Надо мною, как волна.
В сердце музыка звучала,
Не кончалась все она…

Поэму написал я без сюжета,
Где действие закручено в спираль…
О чем она?
Да так, о том, об этом…
О том, чего мне жаль, чего – не жаль.
Смешались в ней мечты, воспоминанья,
Игра воображенья, предсказанья —
Все то, что есть игра на —
и —
ти —
я.
Но, истинно, писал не по заданью
И только то, что сам задумал я!
А если отошел вдруг от устава
И съехал в рассужденьях влево вправо,
Читающая публика простит…
А не простит (она имеет право!) —
Надежда есть: мой прах покроет слава.
(Ушедших славить на Руси в чести).
Но я в себе не эту блажь лелею…
Быть может, нежною рукой твоею,
Любовь, вдруг прикоснется бытие
К строкам моим,
Когда сам не сумею
Тебе прочесть творение мое.
И ты, без сожаленья, без досады,
Поэмы главы пробегая взглядом,
В своей, мне недоступной, тишине
С улыбкой, может, вспомнишь обо мне.

Черт догадал родиться комиссаром
Да с сатанинскою звездой во лбу…
Ах, Окуджава, со своей гитарой
Вы исковеркали мою судьбу.
Я ваш талант, конечно, уважаю
И пыльный шлем свой не спешу снимать.
Но родина моя, как мать чужая,
Которой – сын я, мне она – не мать!
Но, родина моя, души присягой,
Раз присягнув, тебе не изменял…
А ты меняешь лозунги и флаги
Под улюлюканье мирских менял.
Довольствуешься черствою буханкой,
Пьяна извечной собственной виной.
И призраки «единственной гражданской»
Уже маячат за твоей спиной.

Революции сжирают нас,
Как свое потомство скорпионы.
И выводят новых под знамена…
Чтоб Наполеонов пробил час,
Робеспьер послал на казнь Дантона,
Сам же оказался вне закона,
Как враги, поверженные им…
Прав Господь, влекомые идеей,
Душу предаем, как иудеи,
И того не знаем, что творим!
Посреди обманчивого света
Мы срываем наши эполеты
Пред последней страшною чертой.
Прав Господь. Но правотою этой
Наша жизнь сегодня не согрета,
Впрочем, как любою правотой.
И, как наши предки, не печалясь,
Мы в коней стреляем у причалов,
Чтоб во времена иные плыть…
И Россия словно кобылица…
Выстрелить в нее иль застрелиться,
Коль не хватит мужества, чтоб жить?..

Еще мы спорим, кто правее правых
И кто левее левых, в аккурат…
И три вождя, как будто змей трехглавый
Октябрьский приветствуют парад.
Еще в костры не побросали книги
О том, что делать нам, куда идти,
И догматизма тяжкие вериги
У тех и этих, до поры, в чести!
И все ж в умах непониманье зреет:
Куда идем? – Кругом такая грязь…
Обратно? Там орел двуглавый реет,
Налево и направо обратясь.
Вперед? А там совсем невероятно:
Уже поднял кулак на брата брат…
Как будто повернули мы обратно,
И путь вперед – такой же путь назад!
Так как нам быть? Как будем жить мы, если
Во всей вселенной непрерывна связь?..
Еще мы спорим и стоим на месте,
Налево и направо обратясь.
…Нам дуют ветры то в лицо, то в спину.
Над головою кружит воронье…
Чем больше топчем мы свою трясину,
Тем глубже погружаемся в нее.

Он путч – не путч?.. Да кто тут разберет!
Когда бы знать все это наперед…
А мы, так получилось, что не знали:
Инспекцию из министерства ждали
И жили все как будто на вокзале
Уже недели две, а то и три…
Кто не служил, поймет меня едва ли,
Каких высоких слов не говори.
Когда ты от зари и до зари —
На полигоне жарком пропадаешь,
Предвидя: не зачтется ратный труд —
Портки с тебя и ни за что сдерут!
Но повезло… День нашего спасенья,
Как раз – канун. Короче, воскресенье!
А в понедельник, с самого утра,
Шопен – по «Маяку» и по «России»…
Ужель опять преставился мессия,
Ужель опять безвременья пора?
Но о мессии ни единой фразы,
Зато читают новые указы
О том, что можно нам и что вдруг нет…
А части поднимают по приказу,
И по тревоге я лечу чуть свет!
…Спешу и замечаю, между прочим,
Что в городе обычный лад рабочий,
Всем на указы эти наплевать!
Ведь город наш, уральский – не столица.
«Макдональдсам», откуда пиву литься
И гамбургеры можно поставлять,
У нас еще лет двести не бывать…
Поэтому и баррикады нету
У зданья исполкома и Совета.
Лишь по проспекту, меряя шаги,
Два пьяных бомжа носят два плаката
(Хотя между собой и не враги).
Один из них: «К ответу демократов!»
Другой гласит: «Долой ГКЧП!»
Но это все – районное чэпэ…
И, прежних не прощая им утех,
Наш КГБ мерзавцев не хватает
И в ссылку навсегда не отправляет:
Здесь ссылка – это родина для всех!
А родина не может быть постылой
Пусть сала на закуску не хватило,
Зато уж водки хватит всем сполна
Покуда мирный день, а не война.
И даже если громыхнет Чернобыль?
Так, на Урале вымерли давно бы
Без речки Течи и без «Маяка»[3]…
Здесь все, сказать по правде, мы – мутанты:
Ученые, поэты, дилетанты —
Играем роль Ванюшки-дурака.
И если в чем-то окажусь я лжив,
(Хотя давно лукавить разучился),
Во всем повинен тот далекий взрыв,
Что в год рожденья моего случился!
В год пятьдесят седьмой вернулся я,
Но это нынче тема не моя.
Ведь мой рассказ, как помнится, о путче.
О нем, конечно, помолчать бы лучше:
Какой там путч?! Да вот такой как есть!
По Сеньке шапка, а по шапке – честь…

Я по тревоге прибыл, честь по чести
В штаб части нашей, а со мною вместе
Начальник штаба – Васька Барибан.
Его солдаты звали «Барабаном»
За то, что появлялся утром рано
Всегда в расположенье полковом
И безотказно и в жару, и в стужу
Служил, в служенье вкладывая душу,
Как барабан в оркестре духовом.
Приветствиями с ним мы обменялись
И тут же в кабинете ждать остались,
Когда нам волю свыше доведут…
Какую? – Призадумаешься тут.
Но думать – это дело генералов.
И шифрограмма та, что нас «достала»,
Была твореньем одного из них.
Того, что по суворовскому следу
Науку о свершеньях и победах
Сложил и в поучениях своих
Предвосхитил события и даты…
Приказ был крут:
– В грузовиках солдаты
По городу курсируют весь день.
При каждом – автомат, штык-нож и каска.
На перекрестках – танки для острастки…
В день ясный тень наводят на плетень!
– Ну что, Василь? – спросил я Барибана, —
Неужто нас с тобою, как баранов,
На бойню гонят… или на народ?
– Стрелять в народ я все равно не стану! —
И я пожал тут руку Барибану:
– И я стрелять не буду, в свой черед!
– А что же будет, если нам прикажут?
– И трибунал тогда не страшен даже…
Чуть что – на стол начальства рапорта!..
…И я вдруг вспомнил русских офицеров,
Что за царя, Отечество и веру
Всегда стояли…
Но была черта
(Та, за которой вера уж не вера,
Отечество и то одна химера,
А царь – портрет на выцветшей стене),
Где супротив – не вражии заставы,
А русский люд – и правый, и неправый.
Стрелять в него?
Нет, это не по мне!..
А кто же будет? —
Подлецы найдутся,
Что все века вылизывают блюдца
У сильных мира – подличают всласть!
Вот наш начпо, он выстрелить сумеет…
В кого? Значенья это не имеет:
Не масть определяет смысл, а власть.
Вот за нее и скрещивают копья…
А наша доля – испокон – холопья:
Чубы трещат не у панов – у нас!
…Три дня мы на «повышенной» сидели
В казарме и в окошечко глядели,
Не выполнив полученный приказ.
Когда же все в столице прояснили,
Героями трех павших объявили,
И возвратился перестройки бог,
И от всего на свете открестился,
Начпо наш спохватился, изловчился
И шифрограмму памятную сжег.
Но, следуя природе, между делом,
Снял копию и в Дом отправил Белый,
Чтобы халифам новым услужить,
Предвидя политорганов крушенье…
Зачлося!
Он пошел на повышенье.
Иуда жив и вечно будет жить!

Ах, Юлия Друнина, Юлия Друнина!
Сегодня земля под ногами наструнена.
Шагаю – и стонет она под пятой…
В бою рукопашном схватились
Вы с вечностью!
Ах, с вашей ли милой всегдашней
сердечностью
Решиться на бой за последней чертой?
Ах, с вашей ли страстной солдатскою
честностью
Остаться на стыке бесправья
с безвестностью,
Забыв свою юность, друзей имена…
А может быть, вспомнив, в содеянном каяться?
Бояться и в страхе за страх свой отчаяться —
Такая у всех рукопашных цена.
…Луна, словно вражий прожектор качается,
Не всякая схватка победой венчается.
Меж нами границей нейтральная мгла,
Где горе людское обманом итожится,
Где паразиты жиреют и множатся,
Где все продается – хула и хвала.
Но мы ж продаваться совсем не намерены
И, может, поэтому так не уверены
В судьбе тех, кто рядом, и в личной судьбе.
Ах, Друнина Юлия, Друнина Юлия,
Вот так же, как Вы,
в рукопашный смогу ли я?
Ну что мне ответить и Вам, и себе?

Мне довелось родиться комиссаром,
И, верить в Маркса (с Энгельсом на пару),
И в массы слово партии нести
До той поры, пока она в чести!
А после – крыть ее с таким же жаром,
И партбилет – в кубышку, до поры…
Такие, видно, правила игры
(А я наивно комиссара званье
Всегда считал не службой, а призваньем),
Хотя не разделял, конечно, их…
И утверждал идеи, коим верил,
Пока безверье к нам искало двери
И три марксиста, как в застольях пели,
Еще соображали на троих…
И я вещал на всех политзанятьях,
Что все мы на земле отцовской – братья!
А кто не брат нам, тот себе не брат…
И верил не в Христа и не в Аллаха,
А в жизнь людей, по правде и без страха…
И верно, я в ту пору был богат!
Зачем об этом? – Нет, не ностальгия,
И ты, и я – сегодня мы – другие.
И все ж не с теми я, кто вечно прав,
На площадях сжигая партбилеты…
Иуды поцелуй… И вновь – вендетта —
Преддверие вождизма и расправ.

Чем похвастаться могу?
Лишь судьбой краснознаменной.
Партбилет, что берегу,
Не подаришь и врагу…
Только, выбросив, солгу
Перед жизнью обновленной.
Сжечь его – не волен я,
Как не волен вновь родиться,
Как не вправе сыновья
Им, хранимым мной, гордиться.
…Оттиск стертых букв и дат,
Лысый профиль на обложке…
Подевать тебя куда,
В рай мандат и в ад мандат,
В юность – красное окошко?

Наш дед Сметанник, солнечное детство…
Мы с ним в ту пору жили по соседству.
С кем – дедом или детством? —
С тем и с тем…
Я помню имя, отчество соседа
И кличку, что мальчишки дали деду.
Но прах тревожить именем зачем?

Он слыл довольно странным старикашкой.
Был в белой накрахмаленной рубашке,
На брюках – стрелок острые ножи…
И увлекался хатхою-йогой,
Охотою, рыбалкою – немного,
Но не за это кличку заслужил!
Сметанник равнодушен был к футболу,
Но страсть в себе хранил к иному полу,
Совсем забывший про свои лета…
Дружили с ним такие молодайки,
Что – должен я заметить без утайки —
Как на подбор: и стать, и красота…
И дед с такой особой рядом встанет,
Ну, как котяра тянется к сметане…
Вот вам и образ – прозвища секрет.
Так стал у нас «Сметанником» сосед.
Про кличку эту знал старик, конечно,
Но относился к нам вполне сердечно.
Взял даже на охоту как-то раз,
Чтоб загоняли дичь, рюкзак носили…
Меня тогда чуть-чуть не подстрелили,
Но Бог ли, случай – кто-то, в общем, спас!
Сметанник выделял меня…
Наверно,
Я пионером был тогда примерным.
А позже – комсомольцем хоть куда…
А он – партиец. Вот уже и связка!
Картина: Ленин, дети… Эта сказка —
Знамение, но все же не беда,
Пример для всех грядущих поколений…

Мой дед носил бородку а-ля Ленин,
Но я не помню деда своего.
В Сибирь этапом он ушел по тракту
За то, что жил трудом и верил в правду, —
О нем не знаю больше ничего!

Сметанник же мне не являлся дедом,
И все же часто, как сосед соседу,
И как опять же ветеран юнцу,
Рассказывал он о былых победах,
О шрамах тех, что мужеству к лицу,
И о себе…
И как ни странно это,
Как ни мотала жизнь меня по свету,
Его рассказы здравствуют во мне!
Знать, впечатленье первое надежно:
Мне вспомнить то, что помнится, несложно,
Оставшись вдруг с собой наедине.

Сметанника судьба приметна тем,
Что в ней любовь, одна любовь повинна…
Он гимназистом, мальчиком невинным,
Влюбился по уши и насовсем
В учительницу, волею судьбы —
Сторонницу лишь классовой борьбы…
Она его всему и научила
И бомбу самодельную вручила.
И отличился юный боевик,
И поплатился провокатор-шпик!

Партийные Ромео и Джульетта
В гражданский брак вступили в то же лето.
И из эсеров – ведь не дураки —
На пару подались в большевики!
А после – продолжение идиллий —
По очереди в тюрьмы их садили
До самого восстания того,
О коем даже слухи распустили
У нас, что вовсе не было его!
Но слов из песни не изъять декретом…
Итак, пошли они за власть Советов,
Плечом к плечу, после разлучных лет!
Она была его намного старше,
Партстаж опять же…
Реввоенсовет
Ее в полку назначил комиссаршей.
Он – под ее началом фельдшерил,
Точней, не фельдшерил, а коновалил.
И в бой, конечно, рядышком ходил
И ночевал с женой на сеновале.
Он тела комиссарского желал
И в это тело верил, как в икону…
…Тут вражья артиллерия по склону,
Где штаб их был и тот же сеновал!
И комиссаршу разорвал снаряд…
И может, к счастью,
От любых уклонов
И от этапных горьких эшелонов
Спас косточки, разложенные в ряд…
Сметанник же остался жив случайно.
И жил, но не женился с той поры…
Как миновали деда топоры
Его эпохи – остается тайной.
Он умер в возрасте почти ста лет,
Оставив мне престранное наследство:
Не партбилет – охотничий билет
И книгу «Голоданье – суперсредство»…
Я памятью такою дорожу,
Поскольку, пусть невольно, голодаю.
Но хоть охоту с детства уважаю,
Сам на охоту больше не хожу.

И что еще? – Последний разговор
Наш с дедом, пред моим отъездом в КВАПУ[4]
Сметанник произнес, вдруг снявши шляпу,
Своей судьбе суровый приговор:
– Мы все на белом свете – комиссары,
Полпреды добрых или черных сил…
А я, выходит так, партиец старый,
Не знаю, век прожив, кому служил!

Еще война к нам не стучится в двери,
Хотя ее дыханье все ясней.
И будущие страшные потери
Уже судьбою видятся моей.
Ведь у соседей – там давно стреляют,
И средь развалин, в зареве огня,
Там ненависть на части разделяет
Не Родину, а самого меня.
И целит в душу, чтобы наповал…
Поскольку я – интернационал!

Так получилось по судьбы капризу,
Что белорусы есть в моей родне.
Но в Минск лететь мне требуется виза,
А кто теперь закажет визу мне?
Есть в жилах и Полтавщины частица
(Но ведь не вся она, а только часть!),
И Украина стала заграницей —
На землю предков не смогу попасть!
Осталась Русь одна…
Она лелеет
Всех у груди доверчивой своей…
Но дух погромов черным стягом реет
И на земле отеческой моей.
…А я ведь жил, надеялся и верил,
Что боль и радость – все приемлю с ней…
Еще война к нам не стучится в двери,
Хотя ее дыханье все ясней.

Есть праздник, день особый для меня.
Торжественнее я не знаю дня.
Его всегда средь прочих отличал
И, сам не воевавший, отмечал
Девятое, победное число,
Что в мае человечество спасло
От страха, от увечий и смертей.
А мне еще дало – учителей!

Один – на фронт мальчишкой убежал.
Другой – в окопе под Москвой лежал…
А третий – подо Мгою воевал
И Совинформбюро критиковал,
За что потом познал лесоповал!
Но был еще учитель…
Я о нем
Почти забыл на поприще своем,
Ведь он-то – физик сроду – лирик я,
И физика – планида не моя.
Но вот узнал: девятое число,
То самое, что мир для нас спасло,
Его из этой жизни унесло…
И некролог – сухих десяток строк —
Поведал то, что физик сам не смог.
Что он – солдат великой той войны
И восемь лет не ведал тишины…

…Локтями мерил матушку-Расею,
Под Кенигсбергом дал врагу по шее,
А после полоскал портянки в Шпрее.
На Сахалине табачок курил
И кровь свою пролил за юг Курил…
Тех самых, что почти уже не наши,
Их променять теперь на миску каши,
На дружбу и соседское «банзай»
Готовы мы…
Все, кто не против – за!..
А физик наш об этом не узнает…
Уж год как полновластный он хозяин
Куска земли размером два на метр
На городском разросшемся погосте…
Ученики к нему не ходят в гости.
И счастлив тишину познавший мэтр.

Но и не это даже в сердце – гвоздь
(Поскольку каждый – под Луною – гость).
Меня совсем иное научило:
Не разу орденов не нацепил он
И ни моим ровесникам, ни мне
Не вымолвил ни слова о войне…

Как будто знал – признанья бесполезны
Для тех, кто не стоял у края бездны.
Для тех же, кто туда смотрел сквозь страх,
Наверно, правда, проку нет в словах…

Вот дослужился – никому не нужен!
Судьба взяла и посадила в лужу —
Вдруг безработным я стал с размаху…
Хоть плачь, хоть смейся, хоть рви рубаху,
Как в бой идущий матрос тельняшку…
Где оступился, в чем дал промашку?
Считал Отчизне себя полезным.
Итог служенья – одни болезни!
А вот машины и дачи нету…
Но к офицерской карьере это
Все ж отношения не имеет.
А кто имеет? – Тот, кто умеет…
Кто был безмолвен, кто был послушен,
Всегда – при деле, всегда тот нужен!
Забыв про многолетнюю апатию,
По штабу заметалась политбратия.
Язык на плече —
Профессиональный атрибут с шершавой
кожей…
И легче всех тому, кто был – ничем.
Никчемным был и быть иным – не может!
«Тот станет всем»… – «Интернационал»
Так утешал.
И надо же, утешил…
Кто был – ничем, при новой власти стал,
Кем был вчера…
Да, с этим, ставшим, леший!
Я о других, о тех, кто – за кормой,
Кто службы нес нелегкую поклажу.
Ведь со своею тощею сумой
Был комиссар и нищим – непродажен…
…Ты сажею не вымажешь его,
Эпоха, и навеки не ославишь
И королем раздетым не представишь,
Как ни крути, полпреда своего!
Поскольку день вчерашний – все же день,
И полночь нынче – не светлее утра.
И тот, кто тень наводит на плетень, —
Тот никогда не поступает мудро.
В колодах судеб жизнь тасует масть,
Но – честен присягающий однажды!
Ведь родина, она – одна, как мать.
И это с малолетства знает каждый.
Так не бывает, чтоб в родном дому
Ты сделался не нужен никому!
Быть может, просто мир вокруг завьюжен
И не увидишь дружеской руки…
Я жив еще! И я кому-то нужен,
Всем собственным сомненьям вопреки.
Я жив еще, пока душой нестарой
Себя не забываю – комиссаром.
Поскольку все на белом свете мы —
Полпреды двух начал – добра и тьмы.
Служить добру, идти дорогой звездной —
Всегда – не рано, никогда не поздно.