Александр Кердан - Избранное

Все реже с мамой видимся, хотя
Свиданья эти сердцу все дороже…
Я к ней лечу навстречу, как дитя,
И тут же – прочь, как суетный прохожий.

Боюсь, а вдруг не будет больше встреч,
Где радость с горечью наполовину,
Где нам молчанье заменяет речь
И связывает нас, как пуповина.

В душе – небесное свечение,
До звезд все меньше расстояние.
Все, что казалось приключением,
Теперь предстало покаянием.

Ах, жизнь! Почти по Достоевскому…
А я – уже постарше Пушкина —
Сижу, хлебаю пиво «Невское»,
Что в долг судьбою мне отпущено.

Ведь зарекался: есть мороженое,
Жить незаметней, безобиднее…
Но все растет моя задолженность,
И все мой возраст очевиднее.

Век глядеть – не наглядеться,
Век дышать – не надышаться,
Возвратиться снова в детство,
Прахом стать, с землей смешаться.
Чтоб, ростком пробившись к свету,
Возродившись к жизни новой,
Стать свободным, словно ветер,
К путешествиям готовый…

С улыбкою заглядывали в Вечность,
Как в отраженье звездное в воде…
Лишь молодости кажется беспечно,
Что ждет ее признание везде.

Теперь судить готовы по-другому,
Когда судьбы кончается разбег,
И времени бездонный, черный омут,
Нас поглотить готовится навек.

И, все ж, меж двух отчаянных суждений
Одно прозренье нам с тобой дано,
Что сохраняют волны отраженье
Тех звезд, которых в небе нет давно.

Обещало мне счастье – быть вечно со мной,
Чтобы доля казалась дорогой прямой…
Но судьба изогнулась, как пращура лук,
Тетивой натянулась эпоха,
И стрелой ускользнуло вдруг счастье из рук —
Я держал его, видимо, плохо.

Что же мне на беспечное счастье пенять —
Ничего не успевшему в жизни понять,
И судить о стреле, что летит в никуда,
Обвиняя меня за промашку?..
Ждал, что встретится радость, а вышла – беда,
Босиком и душа нараспашку.

Мне, уставшему верить в спасительность встреч,
Обещала от них навсегда уберечь,
Насулила в грядущем печалей и мук —
Во спасение тела и духа,
Там, где лопнет струна, разогнется мой лук,
И надеждою станет разлука.

Вертухай по вышке ходит
И на зэков вниз глядит.
Он, конечно, на свободе,
Только все равно сидит.

Всемогущ для тех, кто в зоне,
Для начальства – сам, как тля,
Автомат зажал в ладонях,
Тех и этих костеря.

Но, как будто упрекая,
Мол, и эту жизнь не хай,
Сверху вниз на вертухая
Смотрит месяц-вертухай.

Им обоим до рассвета
Быть бессменно на часах…
На земле свободы нету,
Нет ее и в небесах.

О, педагогика, во все века
Ты пестуешь талант, а не бездарность.
Учитель! Воспитай ученика,
Чтобы узнать, что есть неблагодарность…

Жизнь однажды, честь по чести,
Сказку доведет до точки —
Нам, ее слагавшим вместе,
Умирать поодиночке.

А не так, как в сказке старой:
Безболезненно и сразу…
Первым уходить – подарок,
Хоть и протестует разум.

Полетит душа, как птица,
И не будет знать утраты,
И не сможет повиниться,
В чем она не виновата…

Поэтам дети не нужны
И жены не нужны.
Поэты жить одни должны,
Спокойны и важны.

Чтоб никого не обижать
И не плодить сирот,
Когда душа, судьбу верша,
Отправится в полет.

Чтоб звездных далей видеть сны
У вечности в плену,
За тех, кто были не нужны,
Не чувствуя вину.

…Тогда бездомность не страшна,
Когда в тебе она,
И неземная тишина
Отчетливо слышна…

Поэзия, безжалостная, милая,
Всегда – невеста, никогда – жена,
Тебя, конечно, не удержишь силою
И не заставишь, чтоб была верна.

О близости и помышлять кощунственно —
Твоих духов вдыхаю аромат…
Но, говорят, что ты жила у Пушкина,
И был твоим приходам Тютчев рад…

Жуковский, Фет, Некрасов – в самом деле,
Всех поименно называть нет сил!
Один твердит, что был с тобой в постели,
Другой, что на руках тебя носил…

Проходишь гордо мимо взгляда дерзкого —
Чиста, строга – моя и не моя:
Царевна-лебедь, ты казалась девкою,
Пока с тобой не обручился я.

Бессмертье после смерти
Сулит моя тетрадь.
Коль это так, ответьте,
Зачем мне умирать?

Да, в том-то и трагедия,
Ну, как ты не поймешь:
Не получить бессмертия,
Покуда не умрешь!

Рассвет – одиозный жираф, наследник стихов Гумилева —
Глядит из-за крон на меня, в глазах розоватых – тоска…
Мельчает народ на Руси, и нет Гумилева второго
(Хоть сын его, Лев, был вторым, да тоже он канул в века)…

Мельчает народ, а поэт – всегда отраженье народа,
Точнее, он сам, как жираф, всегда из народа торчит…
Кто выше, тем, солнце видней, и кажется ближе свобода,
И пусть голова – в облаках, а тело пока еще спит…

Крути, ни крути головой – свободнее, вряд ли ты станешь,
Коль телу до мыслей твоих и дела-то, в принципе, нет…
И только, как сонный жираф, наследник прекрасных исканий,
Все тянется, тянется ввысь такой неуклюжий рассвет.

В окне больничном облака плывут, как льдины
По вскрывшейся реке, которой нет конца…
Я список кораблей прочел до середины,
Дивясь таланту вещего слепца.

А вот мои суда, все отдали швартовы
И у причала, тесно сгрудившись, стоят,
По вскрывшейся реке они отплыть готовы,
Да, только доктора, покуда, не велят.

Ах, эти доктора с их клятвой Гиппократа:
Глазасты, как Гомер, приборы в их руках…
Черным-черна, как трюм, была б моя палата,
Когда бы не окно да небо в облаках.

И сам я, как моряк, отправленный на берег,
И заточенья здесь не вынесла б душа,
Когда бы не Гомер да вечный зов Америк,
Где новый мой роман начнется не спеша.

И, может потому, прожить необходимо
Мне этот долгий день и новый день начать,
Что список кораблей всего до середины
В свой серединный год успел я прочитать.