Георгий Голохвастов - Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

С тех пор, свидетель великой годины,
Царя Атласа ровесник единый,
Бессменный в вихре житейских утрат,
На Остров свой с остроглавой вершины
Горы Священной глядит Зиггурат.

Не вызов Богу в стремлении страшном
Его уступов к лазури высот;
Не рать титанов мятежный оплот
Воздвигла здесь, чтоб в бою рукопашном
Творца низвергнуть и дерзко шагнуть
В Его твердыню преступной ногою.

Нет! К звездам, к Солнцу заоблачный путь
Вели Атланты с надеждой благою,
С горячей верой, когда вознесли
Семь башен храма, одну над другою,
К отчизне неба — ступени земли,
Чтоб там, вне жизни, на полудороге
Земля и небо встречались всегда,
Чтоб сердцем чистым свободно туда
Всходили люди с мечтою о Боге,
А с неба, словно в земной свой чертог,
Сходил бы в мир благодетельный Бог.

Как подвиг светел, как искус огромен,
Для предков был созидательный труд.
Во тьме ущелий и каменоломен
Обвалы горных низвергнутых груд
Гремели глухо, и каменотесы
С размаху ломом дробили утесы;
И жарким днем, и порою ночной
Толпы людей, не жалея усилий,
Искусно мрамор тесали цветной,
Базальт и яшму упорно гранили,
Долбили в поте лица сиэнит
И серый сланец точили для плит.

Потом, слагая плиту за плитою,
Они воздвигли одну над одной
Семь башен, гордых своей вышиной,
Семь лестниц горней стезею крутою
И семь широких тяжелых ворот
Преградой смертным к святыне высот.
У врат склонялись химеры и грифы;
Вдоль стен и лестниц, меж тайных эмблем,
Хранили скрытно условные глифы
Всю мудрость знаний, открытых не всем:
Мистерий сущность, двуликие мифы
И правду вечно простых теорем.

А самый камень по ярусам башен
Был так подобран, что ярко окрашен
Семью цветами был весь Зиггурат:
За первым, белым, как день животворный,
Второй, как полночь угрюмая, черный;
За третьим, красным, как летний закат,
Четвертый, синий, как вышние сферы;
За пятым, желтым, как зори, — шестой,
Как отблеск лунный, серебряно-серый;
Седьмой, как солнца отлив, — золотой.

И в синей выси небесной, на самом
Верху всех башен, был ярус седьмой
Увенчан горним заоблачным храмом.
Туда, нечестья свидетель немой,
Алтарный камень служений кровавых
Людьми был поднят с великим трудом,
И нож закланий, в зазубринах ржавых,
Навек положен на камне седом,
Чтоб впредь, в бескровном обряде высоком
Служа Творцу, освященный алтарь
И нож, безвредный, служили зароком,
Что вновь не будет свершенное встарь.

При верхнем храме, по слову преданья,
Как первый жрец Зиггурата, Атлас
Принес впервые Отцу Мирозданья
Свой гимн в закатный задумчивый час.
Тогда в котле на подставке треножной
Огонь дрожащий сжигаемых смол —
Немых молитв пламеносный глагол —
Впервые вспыхнул и бился тревожно,
Пока за морем очей не смежил
Живущий в Диске, в чреде непреложной
Ночей и дней. И, веков старожил,
Доныне помнит тяжелый треножник,
Как в сизой мгле дымового столба
Атласа-старца всходила мольба.
А в нижнем храме Основоположник
Бессмертью предал свой царский устав,
Навеки вверив его орихалку:
Он Столп Закона воздвиг, начертав
На прочном сплаве, принявшем закалку,
Извечных правил завет основной,
Источник правды для жизни земной.

Века мелькали, и тысячелетий
Полет не стер циклопических стен,
Не тронул лестниц губительный тлен;
И лишь паучьи лохматые сети
Прорезы окон заткали, да плющ,
Опутав башни, ползучие плети
Везде раскинул и, вечноцветущ,
К вратам склонялся навесами кущ.
Сменялись люди, а храм величавый
Хранил незримо минувшего след:
Невзгод военных, воинственной славы,
Успехов мирных и жизненных бед.

Сознав в безвластьи источник несчастий,
Атлас из древних владений отцов
В надел назначил десятые части
Себе и братьям: пять пар близнецов
Делили труд и ответственность власти.
С тех пор разбилась гряда островов
На десять царств, где, в теченье веков,
По-братски десять союзных династий
Войны и мира вершили дела.
Но с первых дней Атлантида была
Всегда наследьем династии старшей,
Главою дружных и родственных стран,
И был по свету прославлен Ацтлан
Щедротой Ра и заботой монаршей.

Воспетый в цикле восторженных саг,
В своем богатстве могуч и прекрасен,
Он правил миром; и не был опасен
Ему ни тайный, ни ведомый враг.

Блюдя свой город от козней наружных,
Святую Гору цари обнесли
Тройной преградой каналов окружных;
Вдоль них, тройною охраной земли,
Броней металлов одетые стены
Ацтлан обвили и в кольцах своих
Укрыли храмы, палаты, арены,
Дома и зелень садов городских.
Чрез ширь каналов дугою надводной
Легко вздымались мосты-горбыли:
Под сводом арок гранитных свободно
Бежали, парус раскрыв, корабли.

Храня, как стражи, мостов переходы,
Врата и башни в красе боевой
Гляделись гордо в спокойные воды.
Внизу под ними, как лес строевой,
Теснились мачты судов, и скользили
Проворно лодки рыбачьих флотилий:
Ладьи сновали, как рой кочевой,
От моря в город, от города в море;
А прямо к морю стрелой пролегал
Лазурный путь — поперечный канал,
Такой широкий, что в нем на просторе,
Встречаясь, шли боевые суда.
Застыли башни при устьи канала,
И цепь дорогу врагам преграждала.
Рекою вольной вливалась сюда
Торговля мира; отсюда триремы
Пускались, бурь не страшась, в океан:
Свой меч счастливый простерли везде мы,
И слал товары богатый Ацтлан
До самых дальних и варварских стран.

А вкруг столицы повсюду селенья
В садах тонули, дыша тишиной,
И там сыздавна людей поколенья
Судьбу связали с землею родной.

Текло столетье на смену столетью;
Атланты, беды засух испытав,
Покрыли Остров серебряной сетью
Глубоких, часто прорытых канав
С водою свежей для злаков и трав.

Уход прилежный с любовным усильем
Нашел награду в холодной земле;
Былая скудость сменилась обильем:
Дышала свежесть в радушном тепле;
Живили воздух пахучие смолы,
В прозрачных каплях дрожа на стволах;
Жужжали в ульях заботливо пчелы,
На нивах колос склонялся тяжелый,
Алел румянец на сладких плодах;
Янтарь и пурпур в кистях винограда
Играли в свете нежгучих лучей,
В избытке были и меда услада,
И всходы хлеба, и сбор овощей.

Настала въяве пора золотая,
Когда уста за работой поют,
Когда довольство цветет, вырастая
В живую радость и в светлый уют.

Увы! В удаче заносчивы люди!
Кичливость правит их дикой толпой,
Не ценят счастья их черствые груди,
Не видит блага их разум слепой.

Отвергли люди небесную благость;
Покой, наскучив, томил их, как плен;
Им труд, как бремя, вновь сделался в тягость,
И сердце стало желать перемен.

Забыв о Боге, иного устройства,
Иного счастья искали они,
И вновь глухая волна беспокойства
Несла их к бездне, как в древние дни.

Во время оно, призванием Свыше,
Я стал в Ацтлане верховным жрецом.
И был во храме, в трехсводчатой нише
Мой лик изваян искусным резцом:
Огромный, тяжкий, из глыбы гранита
Крылатый бык с человечьим лицом
Хранил мой образ. Двойные копыта
Вдавились в цоколь; стремительно ввысь
Орлиных крыльев концы вознеслись,
И львиный хвост на упругом ударе
Пушистой кистью скользнул вдоль бедра;
А в лике старца в высокой тиаре —
Покой, присущий служителям Ра.

Легла на грудь борода завитая,
Улыбкой мягкой сложились уста,
В чертах недвижных была разлита
Раздумьем тихим премудрость святая,
А взор застывший, где зрела мечта,
Казалось, вечность читал, созерцая.
И тут же рядом гласила плита
О том, как славен был в сане жреца я.

Там были вязью торжественных строк
Мои заслуги исчислены в списке:
«Я — жрец верховный Живущего в Диске,
Его величья и славы пророк,
Его деяний благих созерцатель,
Пред миром верный свидетель чудес,
Пред Небом рода Атлантов предстатель;
Хранитель таинств земли и небес,
Бессмертных истин живой обладатель,
Судеб провидец, стихий господарь;
Глашатай правды, поборник закона,
Защитник слабых, сирот оборона;
Семи ворот Зиггурата ключарь,
Советник царства, которому царь
Вручил в опеку наследника трона…»
А имя?.. Имя, живившее встарь
Мой образ в звуке, безмолвием ныне,
Как смертью, взято и скрыто в пучине.

Блажен, прекрасен бессмертный удел
Имен, живущих величием дел,
На благо мира свершенных. Но разве
Я мог бы имя оставить векам,
Чтоб въявь, подобно гноящейся язве,
Его бесславье ползло по строкам
В правдивом свитке минувших сказаний,
Чтоб в черном ряде преступных имен
И в жутком цикле людских злодеяний
Я был страшнее других заклеймен
Клеймом позора, как тяжкой печатью,
И в мире предан навеки проклятью?..
О, нет. Для жизни в бессмертьи стыда
Погибло имя мое навсегда.

Забыт я миром. Как дети, потомки
К отчизне предков утратили след;
Им солнце наше — глухие потемки,
А наши были — мистический бред.
На дне морском нашей славы обломки
Напрасно ждут, чтоб людская нога
Опять ступила на почву родную,
Чтоб весть случайно занес к ним земную
Пловец отважный, ловя жемчуга;
Чтоб к ним, пугая безглазых чудовищ,
В одежде странной сошел водолаз
И, сны подслушав погибших сокровищ,
Поведал людям чудесный рассказ,
Который шепчут поднесь нереиды,
Про жизнь и гибель моей Атлантиды…

Провел я годы в молчаньи пустынь
Адептом старца, великого мага;
Всю жизнь отверг в достижении блага,
Себя отринул в исканьи святынь.
Я отдал тело труду и терпенью,
А дух — упорству побед над собой,
И выше, выше, ступень за ступенью,
Всходил, испытан всечасной борьбой.
Трудясь, навык я сливать нераздельно
Свой дух, и душу, и бренную плоть,
Чтоб с миром высшим созвучно и цельно
От власти мира себя отколоть
И в сферах света, вне косности тленной,
В одно сливаться с душою вселенной.

Когда, дыханье в груди задержав,
Смежая веки и слух замыкая,
Гасил я чувства, как стынущий сплав,
Всё видел, слышал и чуял тогда я;
Мне краски радуг и запахи трав,
Соленый ветер и песня людская
Доступны были; но в грезе моей
Не взор мой видел, внимал я не слухом,
Впивал не вкус мой, не трепет ноздрей:
Когда все чувства убиты, — острей
Великий дар осязания духом.

Свою природу и личное «я»
Теряя с полной утратой сознанья,
Вступал я в общий поток бытия,
Где мог сознанье постичь муравья
И жить в сознаньи всего мирозданья:
Как дух бесплотен, бесчувственно-нем,
Везде разлит, становился я «всем».

Так в храм познанья открылись мне двери.
Я вечных тайн откровенья вкусил,
Проник в заветы великих мистерий,
Облекся властью магических сил.

Науки — той же всё истины части —
В одно соткал я, как дивную ткань,
И смело свергнул могуществом власти
Земного знанья тюремную грань.

Подвластны стали мне силы Природы;
Читал я в небе пророчества звезд,
При буре — знаком удерживал воды,
И словом — злаки взращал из борозд;
Мгновенно делал животных ручными,
Провидел клады в расселинах скал,
Молясь, творил чудеса над больными
И с ложа смерти усопших взывал.

Простор вселенский раскрылся мне шире,
Для новой жизни, в иных областях;
Я мог бы людям быть чуждым в их мире,
Погрязшем в темных и низких страстях.

Но мы, архаты, преемственным долгом
Своим считали на благо людей
Вступать в их жизнь и в плененьи недолгом
Служить им в царстве греха и скорбей,
Целить их раны от жизненных терний
С любовью брата, с терпеньем врача,
И ради мира от низменной черни
Распятье духа сносить, не ропща.

И я, покинув аскезу йога,
Въезжал в Ацтлан на квадриге, как жрец;
Сиял на солнце бесценный венец,
Струила пурпур и золото тога.
Как царь, встречал я триумфа почет;
Вокруг качались жрецов опахала,
Толпа цветами мой путь устилала,
Дарам для храма утерян был счет.

Но блеск и почесть мне были не нужны;
Челу тяжел был венец мой жемчужный,
Хвалы напрасно под грохот колес
Стучались в сердце, как волны в утес:
Душа горела одним на потребу —
Любовью к людям… И первую к Небу
Мольбу во храме — за мир я вознес.