Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Март контр-тенором взял и «повыше» —
представленью конец.
На исходе и он хочет выжить,
но меняет коней
время – кнут и повозка,
и не хочешь, уедет – не успеешь моргнуть...
Он ещё не ушёл – потолкаемся возле,
попридержим-ка кнут.

Маргаритки Венеции нынче цветут, да не мне
с ними свидеться в срок – доживайте до будущих вёсен...
Провожайте других по водам, далеко, где темней
глубины глубина, не нужны представления вёсел

бенефисных гондол... К ним вернёмся поближе к стопам
Героини самой – ах, Венеция! Всяк тебе зритель...
Но пока – вместе с тем, кто, доплывши, на землю ступал
безответную, что маргариткой пестрит, и

синим цветом цветёт, – мы вселяемся: чаек семья
прошлогодняя – выправка, те же замашки...
Здесь покой стережёт обменявшая кожу змея —
этот древний обряд и таинствен, и вечно заманчив...

На погосте кресты, чистый мрамор со строгостью букв —
здесь схоронен Поэт, там – другие, а время проходит...
Так припомнится город, который «баранкой» разбух,
что лечу как во сне и бессонно плыву пароходом...

...Проплывает вокзал... Я оттуда уеду в змее
отползающей поезда... К северу снежные Альпы...
Приложившись к земле, окажуся не сразу сильней,
чуть качаясь ещё, то ли с нежностью, то ль машинально...

...Но когда-то потом, не в Италии, в русской глуши
тот фиалковый глаз поглядит чуть не в самую душу
и поднимет её, нашу память, из самой души,
дав опять говорить, сколь торжественно, столько же глуше...

Сан-Марк с двойной кокошников грядой —
и прям, и опрокинут, и восторг
внушает глазу... Мостиков-рядов
здесь сходка-толчея, и будь востёр,
засматриваясь в кружева рядно...

Здесь парны даже звёзды и луна,
гондолы, гондольеры, и мосты,
и звуки, и молчание – просты
сложенья, вычитания... У нас —
иначе... Опасаешься простыть...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так долго опрокидываясь вниз,
плавучая Венеция стоит
на сваях, на легендах, на былом,
на каменных дворцах, на том, что в них...

Что вымоет лагуна – набело́.

Кто видел всё – бесстрастен. Лишь народ
бурлит, передвигаясь по кривой...
Под сводами Риалтовских ворот —
Венеция! Не птица, не грифон —
лев с крыльями – и держится на том.

Под щедрым на язычество мостом
нет времени – есть камень и вода,

плывущие оттуда и туда...

За Муранский маяк, за игрушечный рай кружевниц,
где торчит, наклонясь, одинокий хребет кампанилы,
заберёмся с тобой или порознь, купив грошевых
на «бумажный кораблик» билетов... Спаси и помилуй!

Под мозаики свет, под сияние лика Христа
входишь, как за края предназначенной доли —
здесь родильня, и здесь не магический вызрел кристалл —
о, Венеция! Всё – наши до́лги.

Что – ра́вно! Плеск воды. Покачиванье ряда
безвременных гондол – попробуй различи...
Ночная нагота вселенская... Порядок
космический светил – все наши, раз ничьи...

С луною по вода́м хожу до утра блеска,
не смея отвести ни взгляда... И клавир
всё полнится... И вот, рассветной арабеской
сменяется ноктюрн... Зевака, поклонись!

Задвигалась сама, Венеция златая,
под чистый перезвон своих колоколов.
Что порвано волной, залижет, залатает
волною же самой, ничем не уколов...

К утру не счесть толпы ни тембров, ни наречий —
красавица одна бесстрастна и проста,
как давеча – вчера – не первый век – извечно...
И, рот открыв, глядят вельможа и простак

на лучший из миров земных... Водой хранима,
открыта всем путям и ангелам с небес —
и солнце достаёт! – что на ночь схоронила,
и видят новый сон и зрячий, и слепец...

Мышиный холодок, и запахи, и затхлость,
и вечно не найти, что ищешь... Маска льва
то здесь, то там – по ней пытаешься... Назавтра
придётся повторить вечерний маскарад...

Продрогнув наконец, с канала на канавку
сворачивая, ждёшь: «последний – и в тепло»...
Но нет, здесь лабиринт – не отыскать каналью,
и боязно чуть-чуть, и знаешь – поделом.

Фонарь, как постовой, едва заметный глазу,
остался за спиной и медленно отстал...
А ветер в материк втыкается, неласков,
толкая взад-вперёд, и водит по мостам...

Простолюдин, врезающий соху
в лагуны пашню,
иль вол, покинувший закут,
спеша на пажить...

Не голубых кровей, ей-ей —
скрипит и стонет,
но плугу преданность – проверь! —
большого стоит...

Простолюдин – и тем хорош,
и жнёт, и пашет.
Не засидится тихарём —
«заварит кашу»...

Горожане и мы, безымянные, сгрудившись, ждём:
ржа и скрежет не в счёт, он всегда наготове, и баста.
Вольный труженик бодр одинаково и под дождём,
и под солнцем, и в ночь, не задумавшись поколебаться...

Но колебля волну, поспешает на новый причал,
где такие же мы, та же праздность и те же заботы,
и попутно уча без надрыва служить и прощать,
лишь грошовый билет попросив «за науку» за бортом...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Сев в московский трамвай дребезжащий
                                                        и с качкой без волн,
глубоко задышу посреди веницейского моря,
повторяя – «плыви, как ни трудно, а выплыть изволь»...
И не страшен до дна городской прибывающий морок...

...И когда кто-то спросит, откуда Венеции «дым» —
не отвечу – зане[1] далеко он блуждает...
Дух творит, где живёт. Ну а тот, кто едва нацедил,
не обрящет и тли на неплодной лужайке.

Не прощает измен Божий дар, хоть держи целый мир
в закромах – как в песок, как меж пальцами – втуне...
Не болит ли в груди? – Попроси «посильней заломить»
у Спасителя душ, и почувствуешь: дымом и дунет...

Эти домики – птичьи ли, рыбьи? – а тянет к окну
разноцветному... Первый изысканней прочих.
Засмотрюсь... И тотчас непременно уткнусь
во второй – ни единый не порчен

неуменьем сложить два-три цвета. Как мастер горазд
ремесла веницейского древнего – зря и тягаться...
Здешних предков огни посейчас неусыпно горят,
в перекличке гондол на водах далеко растекаясь...

Но на привязи флот. Накренившись, чуть дремлет фонарь,
за неярким стеклом пряча тайну живого свеченья...

Так на клиросе в ночь заступает служить пономарь...
Так сияют лучи золотого сеченья.

Не хватит слов! Не им творить сюжет.
Кишит кишеньем, изумляя паки.
И паки... И, из небыли сошед
и былью представая и уже
явившись ею, пробуждает парой —
восторг и вдохновенье – ты внутри!
Ни время, ни событья не исторгнут
тебя из чрева... Сколько ни мудри —
не выдумаешь этакого. Миг —
чем дальше, тем быстрее – напрямик.

Не присвоить и не – отпустить, лишь она не узнает,
оставаясь самой!
Вить верёвочку к ней не морскими узлами,
не сложить под замок
ни одну из примет – голубое с зелёным,
золотое поверх,
сочетавшись судьбой и с водой, и с землёю,
о которых – повем.

Кто к полному добавит – полноты
участник, как умершее зерно,
рождающее в будущем... Но путь
тернист, елико вынесет теперь.

Земного – ни суда, ни понятых
не надобно, и почести – зело!
не жди ни до, ни после. После пусть
другие умирают без потерь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что бабочка подённая, что жук,
что жужелица?! О тебе – тужу.

На Родине всё сбудется – венец.
Венеция останется собой.
По небу разливается свинец
на Родине. В Венеции забот —
ни облачка... К отеческим гробам
и воздуху родимых пепелищ
в холодные вернёмся города,
купаясь в позднемартовской пыли.