Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

...А ведь и здесь бывает свет и солнце бегает по снегу...
И бегают ему вослед, с румянцем, непоседы.

Ему подставить норовят, кто как горазд, побольше,
но зимний вечер вороват и прячется в подоле

у ночи... Наступает ночь. Кто спит, а кто бессонен...
И где-то наступает ноль... явившийся... без слова.

Оно – вернётся – и без нас, и с будущими нами...
И станет видно небеса со всеми Именами.

За оконною чащей лесов
кристаллических тварная поросль.
Знать, уже наготове засов,
разделяющий намертво порознь...

За окошком курится дымок,
заблудившийся, точно в трёх соснах.
В самый раз собираться домой
до того, как в зимовье не сослан...

Снова белка вот-вот принесёт
мне на счастье в скорлупке орешек,
где и творчество, и ремесло
прорастут, может статься... Не грешен

не живущий. Смотря за окно,
вижу сумерки. Свет на исходе.
С этим светом ещё заодно
мы вращаемся... Царствует холод.

Вскочив верхом, пришпоривает (дух
захватывает, всем посторониться!)
и, двери открывая на ходу,
выстуживая, кружит по страницам...

Закроемся от холода, от не...
Забьёмся в дрожь, но выпрямимся к лету,
где шёлковые весточки одне
и выпущено певчее из клеток

российской непогоды... В холода
припомним рай, оставленный и нами,
и сядем у порога голодать
Отцовского, как дети, снова наги.

По Островскому снежно. В Пыжах
Критский Голос. И торжища посвист.
Побирушка, одёжку поджав,
собирает по крошечке постной...

Ноги мёрзнут. Сердечный пожар.

Где-то здесь Александр Николаич
проходил... И какой-то «герой»
подавал голытьбе на калачик...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Оттого – ни двора, ни кола ведь...

Новый возраст. Кресты да пороша.
Что не с ними – с другого порога.

Лишь бы сердце – для плача – порожне
оставалось. Канона дорога.

Мы были одни. Без начала
шёл снег, занося навсегда...
Деревья с кривыми плечами,
печальные дали... Качались,
как призраки, птицы в снегах.
В такой-то глуши – и не сгинуть...
До города, видно, сто дней...
Под снежными сводами скиний
счёт времени разве навскидку...
То кажется – близко. То нет.

Но время диктует пожёстче.
В нём жизнь разошлась по счетам.
Из мягкого лона к погосту —
пронзит и без снега до кости...
Ему снегопад – не чета.

Метель сровняла всё. Внутри тепло и тихо.
Сидеть молчком и ждать, что сбудется, что нет...
Что вовсе занесло, уже не воплотится,
но что-то наяву увидится точней.

Когда яснеет взгляд, живёшь прямей и проще.
Москва, совсем как встарь, по грудь погружена
в сугробы... Третий Рим не позабыт, не брошен,
и русская пурга ещё покружит нас...

Не выйти б из снегов, очистивших от порчи!
Но где-то метроном отмеривает ход...
Пусть будет каждый взгляд очищен и разборчив,
и город не падёт, как пал Иерихон.

Пока трубит метель, готовь ему подмогу.
Молчит вся Божья тварь, попрятавшись в снега,
внесённые сюда... Бумага чуть подмокла.
И мёрзнут пальцы рук, укрывшихся слегка...

Без ропота закрыть глаза – и так остаться.
Зелёный с синим – и – жемчужная щека.
Прозрачная волна, волна мазка густая.
И в раковине звук скрипичного щипка...

Заглядывая за – в себя – взираешь молча,
быть может, раньше нас познавшая сейчас,
состарившихся и... И не имевших мочи
глядеть, как далеко глядишь, не осерчав

на время и его движение по руслу,
на каждый поворот, где скудный, где с лихвой, —
заглядываешь вглубь, как водится, по-русски,
о, зрячая душа, смотрящая слепой!

Не знать – это горб или крылья,
то падать под тяжестью, то
парить в поднебесье открытом
и даже на небе чуток...

Но больно растёт то и это,
а вместе больнее ещё —
нарост затаившейся Этной
грозит, закрывает плащом,

пока первозданною тварью
под ними стремишься туда,
откуда пришёл... Но товарно
дудит долевая дуда...

Так выбери, где твои веси,
и просто последуй тому,
но духом, и только – во весь и —
чуть больше... Не вровень уму.

Разглядеть поподробнее жизнь
через линзы натруженных глазок,
не заметив наивно межи,
за какую не хаживал классик, —

чей удел? Стань, как дети, пророк
иль слепой песнопевец, что зорче
остальных... По ноге им порог,
за которым закаты и зори —

се начало с концом. На заре
начинай и закончи с заходом.
Принимает Дитя Назарет
поперёк мировому закону.

Ах, как птица-синица слышна
с каждой ветки! Посвистывать в марте
не впервой... Проседает лыжня,
а снежок покрывается марлей...

Что за дивные пёрышки! – там
даже жёлтые – проблески света.
Не полазить ли днесь по кустам
попросить у свистуньи совета,

как так запросто сеять хвалу,
не прося не того, что даётся,
и не помнить, какую хулу
от ворон услыхать достаётся...

Шажок, другой... «Мариино стоянье» —
с слезой Канон,
где проболит, что полно настоялось
под сердцем. Ног

не чуя, доберёшься к дому,
а дома – «дождь»...
И – понову – готовь котомку
под ту же дрожь.

Но в этот вечер, мартовский и синий, —
Египет то ж —
переживёшь всю силу. И бессилье —
«одной пятой»...

Не тают свечи, теплится кадило,
светл полумрак —
чтоб в покаянный Терем не входило
ненастье-враг.

Русский март и поблажки не даст,
и соломки не стелет,
и тепло, как птенца из гнезда,
вытесняет – не с теми,
кто погреться горазд...

Капля точит скалу – даже март не навеки.
Ночь проходит, а днём – он и впрямь не гора,
и живём по старинке, судьбу не коря,
как и надо, наверно...

Я не с тем, кто его поменял на покой
«райских» садиков с порослью южной...
Здесь своё: долгий обморок, с жаждой в покос,
утолённой нехитрою юшкой...

Как отдашь коготок – так и птичке пропасть,
хоть перечишь пословице словом...
Кто не бодрствует, станцию может проспать
пограничную, и – коготь сломан...

Ну а дальше, как водится, – дальше... быстрей —
ничего, что средь нас стало б внове.
И несёшься вперёд, что назад, где без встреч
остаёшься с своею виною.

Где свободно без берега, мягко до дна —
до вины ли! – есть что-то поближе...
Так шажок за шажком, и посмотришь – одна
остаётся решительно лишней.

Подставляя хребет под чужое ярмо,
забываешь дорогу и голос,
и по нотам поёшь под пустую гармонь,
и, как листики, падает волос...

Посмотрит месяц – выживешь ли? Темь
по всей Руси. Приплюснуто живое,
до убыли, до небыли одной...
И птичке не осталось пролететь
в воздухе коридорчика, и текст
небесный вытер дождик заводной...

И так за годом год. Народу плен —
не кара, не погибель – се Любовь
Отеческая горькая дана —
Ковчегу, всякой живности – в домах,
бездомным, сиречь в логове, дупле...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
За мартом спешешествует апрель.

Из жизни, как из марта, не сбежать
по солнцу – прежде вытечешь слезами.
И сроки неизвестны. Рубежа
и то не распознаешь – не слезает
до времени ни кожица, ни шерсть
звериная... Лишь мы своё теряем
без страха потеряться – каждый жест
измерив с очевидностью товара.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Попробовать пройти, как ходит март —
чем Бог послал довольствоваться. Будет
и светло, и ненастно – закрома
и житница, что хлеба не забудут.

Март контр-тенором взял и «повыше» —
представленью конец.
На исходе и он хочет выжить,
но меняет коней
время – кнут и повозка,
и не хочешь, уедет – не успеешь моргнуть...
Он ещё не ушёл – потолкаемся возле,
попридержим-ка кнут.