Эдуард Лимонов - Атилло длиннозубое

Вот с рюкзачком и в кедах красных,

А также красное пальто,

Стоит худышка лет опасных

И ждет маршрутное авто…

Ей капюшон на брови сбился,

Гляжу мечтая, полупьян

(Я на GQ вчера напился),

Как я ее поймал, мужлан…

Ну то есть заманил под видом

Чтобы прочесть ее стихи

(« – Заложницу я вам не выдам!

– Стреляйте в сердце, мужики!»).

Такие страстные мыслишки

Под скальпом, господи, седым,

Как у зловонного мальчишки

В мозгах, под скальпом молодым…

Воскресное утро, сдобренное женщиной, —

Бледная попа из-под одеяла,

Прекрасные радости – простая трещина,

Но она ликовала, она страдала…

Будем обедать в солнечном свете,

А под вечер, когда поблекнет день,

Будем смотреть кинофильм, как дети,

Попивая вино, развивая лень…

И я вновь в тебя въеду на жеребце мохнатом,

И я вновь тебя, как город, займу,

Перетряхну твои молекулы, каждый атом,

Каждый твой волосок подыму…

Ранним утром в понедельник женщина уходит,

Пьет торопливо утренний чай,

На лице своем спешно порядок наводит,

Уезжает в Бирму, или Китай.

Там среди иероглифов бродят мужчины,

Там тарзанят, смеются, работают, пьют,

До следующего воскресенья

слиплись половины.

Но спасибо, Христос, за воскресный уют!

Жан Катала трубку курил,

Парализованный, в кресле сидя,

Жан Катала переводил,

Мухи при том не обидя…

Люси ему помогала жить,

Люси тоже переводила,

Некоторое время к ним заходить

Мне очень нужно было…

Славный Paris тогда пах углем,

А югославы каштаны жарили,

Мы о Париже всплакнем таком,

Позже по нем ударили…

Город великий быть должен с гнильцой,

В меру облезлый, слегка разрушенный,

Вот он и был – раритет такой —

Город печальный, ветрами скушанный.

А когда город – фонтаны и лак,

Стекла его помытые, —

Думаешь: «Что за тщеславный дурак!

Крыши зачем так крытые!»

Здесь не живут, не прижав девиц,

С задниц штаны им не стягивают,

Нету энергий у ваших лиц!

Ножки у вас подрагивают…

Средневековый тогда Paris

Был пролетарским городом.

Вот и Наташа идет, смотри!

Пьяная, очень гордая…

Близ церкви, с сонными «Продуктами»

Здесь обитает тихий «Хлеб»,

Написанный большими буквами,

А рядом – красный «Ширпотреб».

Затем кусты, деревья хилые

И километры пыльных рощ.

О Русь моя, своими силами

Я вырастал здесь, тих и тощ.

Вот обыватели – медведи…

Ребенок на велосипеде

Пересекает, клопик, двор.

Вот жирной бабушки позор,

Что волочит сардели-ноги

И круп коровы на себе…

О обыватель! Слава, Боги!

Что не подобен я тебе.

Пьяней, болван! Ходи по кругу!

Глыбообразный, как медведь,

Имей в сто килограмм супругу,

Детьми умеющий греметь,

Вопи детьми, вози соплями,

Еду тащи, носи горшки,

Я – кто всю жизнь сражался с вами,

И вы – зловонные кишки…

Время втекает в раковину вечности

Иногда застаивается,

Порой бурлит…

Втягивает в себя наши страсти-мордасти,

«Га-га-га!

Плюф!

Шпок-шпок», —

Говорит.

Время впендюривается

И рас-пендюривается.

– А Вы верите в Бога-Отца,

Сынок?

– Я верю в спичечный коробок…

Реальность жесткая в шестом часу утра,

От лампочек предутренние тени.

Твои, скорее желтые, колени,

Сырая мгла осеннего двора…

Как неуютно! Как нехорошо!

Зачем так неприятно и тревожно?

До сей поры мне было жить несложно —

Чего ж теперь такой пейзаж пошел?

Комфорт дипломатических приемов

Вблизи открытых плоских водоемов.

Разносит алкоголь официант…

На деревах повязан красный бант

И лампочки веселые моргают.

Их тушат, а потом опять втыкают…

Лужайка пахнет мясом и «петролем»,

Все атташе пропахли алкоголем

Военные. А вот идет кузина,

В руке ее глубокая корзина,

А в ней благотворительные чеки…

Ликуйте, подопечные узбеки!

Достанется вам дань гуманитарная,

Машина будет куплена пожарная.

……………………………………..

Уж атташе, как древние драконы,

Проспиртовались ровно по погоны,

Они такие газы изрыгают,

Что спичку поднеси, и запылают…

Реки Иордан неглубоки

Тяжелые полосы вод,

Всклокоченные пророки

Впотьмах проклинали народ…

Фигура по водам ходила,

Ступнями прикле-енная.

Вот, как это в древности было…

Фигуры светились края.

– Учитель! – Учитель! – Учитель! —

Кричали ученики.

И к ним обернулся Спаситель

На самой средине реки…

Ф.

Вонючим праздником несет,

Игрушек чепухой,

Пирог распотрошенный ждет,

Портвейн стоит густой…

А вот и темный виноград!

А вот и крем-брюле!

Я – молодой аристократ,

Ты – Золушка в золе…

Однако в полночь перейдет

К тебе моя судьба,

Контесса юная ведет

На поводке раба.

Черты ужасные зимы

Видны в моем окне.

От Питер Брейгеля чумы

Как убежать бы мне!

О Питер Старший, погоди,

Вот я тебя сотру!

Контессу взяв за две груди

Неистово ору…

Немного спермы на постели

В сезон туристский – Новый Год —

Нет, не в вульгарном Коктебеле,

Но в Лондоне, коль повезет!

Но в Гамбурге! А то в Берлине!

Он, волосатый, словно жук,

Она, трясясь на армянине…

И он, вдруг выскочил из, вдруг!

Стирайте простыни, германцы!..

Здесь девка русская была,

И с армянином танцы-шманцы…

Она, святая, провела

И армянина… довела…

Туристы, харакири дети,

Икрой из самолетных брюх

Вываливаются на рассвете,

Их алкоголь внутри протух…

И я, который музыкален,

Членистоног и многоног,

Заглядываю в сотни спален,

Неспящий Бог, конечно, Бог…

Архитектура умирает,

Лишь храмы Господу стоят.

Христианин порочный знает,

Что в храме все ему простят.

Он желтую закупит свечку,

Зажжет, поставит и замрет.

Господь ему простит овечку

И ту сиротку не зачтет,

Которую он испохабил,

Когда он в армии служил.

Господь с креста ему простил

И хватку за кадык ослабил.

Уютные московские квартиры,

Где старый хлам, где у диванов дыры,

Где книги желтые в слоях столетней пыли,

Где вы рожали, спали и любили…

Храня свое старинное добро,

И из подушек падало перо,

И крошки булок падали под ноги,

И были вечера ваши убоги…

Идет пацан, везя ногами

Огромный город, тучи, мрак.

Асфальт провис под башмаками,

А в голове – ареопаг.

Сверлящих мыслей панегирик,

Печальных знаний колесо,

И смерть с блестящею косой

В пейзажах раненых Де Кирик…

Идет пацан, согбенный хлопчик,

Сутулый хлипкий дилетант,

Не раз свалившийся на копчик

Не путать с гением… талант…

Архиепископ, наслаждаясь,

Читает текст, совсем седой.

Архимандрит стоит, касаясь

Почти что потолка главой.

Таскают два семинариста

Свечей почтенные тела.

Тепло, светло и очень чисто…

Толпа смутилась и вошла…

В фуфайке нищенка слепая,

Согбенная, костыль в руке,

Прошла, как будто запятая,

И тихо стала в уголке…

Так это что? Предбанник бани?

Что это все? Чисти-лище?

Где собрались в такие рани

Среди иконок и мощей,

Не выспавшись и всласть зевая…

Нагружены своей бедой

Стоят, крестясь и воздыхая,

А воздух все еще ночной…

Но церковь Божия, с оградой

И с воронами над тобой —

Как будто капля винограда

Вас отражает, Боже мой!..

Большой и старый работяга,

Одетый в куртку, сапоги

И каску красную, бедняга…

Рассвета нет еще, ни зги.

Как фараон из саркофага,

Походкой каменной ноги,

В моем дворе внизу шагает.

Навстречу – персонаж второй,

Но он с лопатою играет,

А первый пришагал пустой…

Приземистые и седые,

Так старые, как башмаки,

Вот работяги вековые,

Экс-пролетарии простые,

Пришли чинить нам утюги?

Не электричество погасло,

Но больше не течет к нам газ!

И потому сквозь грязи масло

Они бредут в который раз,

Чтоб раскопать трубу в асфальте

И над зловонной загрустить,

Затем согнуться, и пенальти,

В трубу зловонную забить…

Ф.

С телом школьницы послушной,

Ты ко мне, моя Юдифь…

Запорхнула, злой и душной,

Словно бы к солдату тиф…

Как погрома дочь нагую,

Найденную под бельем,

Я тебя исполосую,

Надругаюсь, изсосу и

Оккупирую живьем…

Ненависть мужчины к самке