Дмитрий Быков - Военный переворот (книга стихов)

Дождь идет. А на улице ясно.
Листья мокрые чуть шелестят.
Мне сегодня особенно ясно,
Что мои прегрешенья простят.
Все грехи мои так же простятся
Без печали, без слез, без речей
Как осенние листья простятся
В час назначенный
С веткой своей.
Так и жить бы отныне на свете,
Не печалясь и ближних щадя,
В золотом, всепрощающем свете
Сентября, листопада, дождя.

Друг друга мы любили. Мы насморком болели
И оттого сопели сильнее, чем обычно.
Мы терлись друг о друга сопливыми носами.
Нас сотрясали волны любовного озноба.
Мы оба задыхались, друг друга обдавая
Дыханьем воспаленным,
прерывистым, простудным.
В окне горели ветки в осенней лихорадке,
В лесах бродила осень — чахоточная дева,
По желтизне багрянец, болезненный румянец,
И небо так синело, как будто в день последний.

Все сказано. И даже Древний Рим
С пресыщенностью вынужден мириться.
Все было. Только ты неповторим
И потому — не бойся повториться.
Жизнь тратили в волшбе и ворожбе,
Срывались в бездны, в дебри залезали…
Пиши, приятель, только о себе
Все остальное до тебя сказали.

Трудно в армии первое время.
Помню, смотришь — и плакать готов
Над обычной программою "Время",
Глядя вечером вместе со всеми
В телевизор без всяких цветов.
Черный с белым — и те поразмыты,
Перечеркнуты сеткой помех…
О, унынье армейского быта!
Люди ходят, смеются, а мы-то
Так вдали, и отдельно от всех!
А дойдет до прогноза погоды,
Да покажут московский пейзаж,
Да как вспомнишь про эти два года,
Да про то, что обратного хода,
Хошь не хошь, из казармы не дашь…
Но она утешала отчасти,
Незатейливо радуя глаз,
И дарила короткое счастье
Там, что жизнь за пределами части
Продолжается, хоть и без нас.
На ударную смотришь бригаду,
На какой-нибудь чудо-колхоз
Все, над чем хохотал до упаду,
Принимаешь теперь, как отраду,
Умиляешься чуть не до слез!
Смотришь "Время" — на первом, на трудном,
Только-только пошедшем году
И не скользким, не скучным, не скудным,
А таким оно кажется чудным!
(Я программу имею в виду).
…Нынче вечером, сытый и пьяный,
Не в белесый уже, а в цветной
Смотришь, смотришь в квадратик экранный,
Но с какой-то тревогою странной,
С непонятной тоскою глухой.
Не за Альпы, не за Филиппины,
Не за наш неустроенный быт,
Не за прочие наши кручины,
Просто так, безо всякой причины,
Смотришь, смотришь — а сердце болит.

— Как мы любим себя! Как жалеем!
Как бронируем место в раю!
Как убого, как жалко лелеем
Угнетенность, отдельность свою!
Сотню раз запятнавшись обманом,
Двести раз растворившись в чужом
Как любуемся собственным кланом,
Как надежно его бережем!
Как, ответ заменив многоточьем,
Умолчаньем, сравненьем хромым,
Мы себе обреченность пророчим
И свою уязвленность храним!
Как, последнее робко припрятав,
Выбирая вождей и связных,
Люто любим своих супостатов
Ибо кто бы мы были без них?
Мы, противники кормчих и зодчих,
В вечном страхе, в холодном поту,
Поднимавшие голову тотчас,
Как с неё убирали пяту,
Здесь, где главная наша заслуга
Усмехаться искусанным ртом,
Как мы все-таки любим…
— Друг друга!
Это все перевесит потом.

Дано: осенний сад набрякший,
И ненадежный дачный кров,
И дождь, собравшихся обрекший
На краткость дня и сырость дров.
Пейзаж привычный, пастерначий
Шуршанье, холод по ночам,
Хозяин, вынужденный дачей
К метафизическим речам.
В глуши что делать в это время?
В пандан дождю звучит ручей
Речений русского еврея
И возражающих речей.
Из печки выгребают сажу.
Хозяйке холодно. Притом
Дождю, траве, дровам, пейзажу
И всей России за окном
Отнюдь ни холодно, ни жарко
От шевеленья наших губ.
В коротких паузах из парка
Несется шелест, шлеп и хлюп.
И разговора вялый парус
Вотще колышется давно.
Искусство заполненья пауз
Что наша жизнь, как не оно?
Соседка юная случайно
Сюда заходит из сеней.
Ей предпочтительней молчанье
Оно вернее и полней.
И потому, покуда некто
Меж сушек и кофейных чаш
Искал в безвекторности вектор
Она молчала, как пейзаж.
Хвала пейзажу с вечной дрожью
Сырых осин, пустых тревог!
Хвала родному бездорожью
В нем есть возможность всех дорог.
Хвала заезженной пластинке,
Словам, повисшим на губе,
Покуда девушка в косынке
Сидит себе, как вещь в себе.

Когда кончается эпоха
И пожирает племена
Она плоха не тем, что плохо,
А тем, что вся предрешена.
И мы, дрожа над пшенной кашей,
Завидя призрак худобы,
Боимся предрешенной, нашей,
Не нами избранной судьбы
Хотя стремимся бесполезно,
По логике дурного сна,
Вперед — а там маячит бездна,
Назад — а там опять она,
Доподлинно по "Страшной мести,
Когда колдун сходил с ума.
А если мы стоим на месте,
То бездна к нам ползет сама.
Мы подошли к чумному аду,
Где, попирая естество,
Сопротивление распаду
Катализирует его.
Зане вселенской этой лаже
Распад, безумие, порок
Любой способствует. И даже
Любой, кто встанет поперек.

Все не ладится в этой квартире,
В этом городе, в этой стране,
В этом блеклом, развинченном мире,
И печальней всего, что во мне.
Мир ли сбился с орбиты сначала,
Я ли в собственном бьюсь тупике
Все, что некогда мне отвечало,
Говорит на чужом языке.
Или это присуще свободе
Мяться, биться, блуждать наугад?
То ли я во вселенском разброде,
То ли космос в мое виноват.
То ли я у предела земного,
То ли мир переходит черту.
То ли воздух горчит. То ли слово.
То ли попросту горечь во рту.

Вечно для счастья детали одной,
крохотулечки недоставало!
Вот и сегодня опять за стеной
вместо Вагнера — Леонковалло.
Как от угрюмого "Жизнь прожита"
удержала смешная открытка
Счастью сопутствует неполнота,
охраняя его от избытка.
Ах, если б веточку эту — левей,
это облако — вверх подтянули,
Ах, если б в паузе пел соловей
(соловьев не бывает в июле),
Чтобы острее, жадней ликовать,
смаковать, как последнюю кружку…
Если бы к нашему счастью кровать!..
Ничего, потерпи раскладушку.
Помнишь, у Мелвилла: сидя в тепле,
надо мерзнуть хоть кончиком пальца?
Как на остылой, постылой земле
напоследок удержат страдальца
Хоть и ударили пыльным мешком,
но укрыли от медного таза,
Малою черточкой, беглым штришком
отгорожено счастье от сглаза.
О, незаконченность! Только она!
Только еле заметные сбои!
Жизни, покуда не завершена,
совершенство противно любое.
Эту бы мысль — да в другую строфу,
ибо в этой её не заметим…
Полно, читатель! Такую лафу?
На халяву? Довольствуйся этим.

Не всякий лысый был брюнетом,
Хотя кричит, что он брюнет.
Не всякий битый был поэтом,
Хоть без битья поэта нет.
Пиит обязан быть побитым
Хотя б немного, just a bit,
Но не обязан быть пиитом
Любой, кто кем-нибудь побит.
Легко считать себя пророком,
Подсчитывая синяки
И к ним в отчаянье глубоком
Прикладывая медяки.
Но сотня сотен слов облыжных,
И бледный вид, и горький рок,
И в спину брошенный булыжник
Не говорят, что ты пророк.
А то случится, что пророком
Начнет считать себя любой,
Фингал имеющий под оком
Иль шрам над верхнею губой.
Пророк! Твой путь не безобиден.
Пророком быть — тяжелый крест.
Пророк всегда угрюм и беден.
Живет в пустыне. Мало ест.
Но мало быть босым и голым
И плечи подставлять под плеть,
Чтобы сердца людей глаголом
Не то что жечь — хотя бы греть.
Друзья! Поэтому не стоит
Свою тоску вздымать на щит.
Пророк, как правило, не стонет.
О старых шрамах он молчит.
Ему ль считать себя страдальцем
В юдоли грустной сей земли?
Его не трогали и пальцем
В сравненьи с тем, как бить могли.