Автор неизвестен - Японские пятистишия
Уже в раннюю пору классической поэзии в нее проникают грустные нотки буддийских учений о непрочности земного существования, но в пятистишиях мотивы эти не создали глубокой философской лирики, а преломились скорее в эстетическом плане.
Социальные темы не получили в пятистишиях классических антологий прямого выражения. В начальный период феодализма единственный поэт — Окура открыто выразил сочувствие беднякам и заговорил о социальной несправедливости. Однако в дальнейшем поэзия была представлена главным образом официальными антологиями, которые, естественно, избегали таких тем. И все же большие поэты не могли пройти мимо темных сторон жизни, и если не говорили о них прямо, то многие их печально звучащие пятистишия о бренном мире, грустные картины природы так или иначе выражали скорбь по поводу окружающей их тяжелой действительности.
Во всяком случае известно, что поэт Якамоти в одной из своих танка, говоря о цветах, которым суждено увянуть, намекал на гибель блестящих царедворцев, ставших жертвами дворцовых интриг, а упоминая о долговечности лилий, растущих в далеких горах, имел в виду чиновников, находящихся вдали от двора с его интригами, в глухих провинциях.
Видимо, пейзажная лирика в японской средневековой поэзии не всегда носит отвлеченный характер. И это тем более понятно, если принять во внимание, что в тех исторических условиях для официальных антологий приемлема была лишь самая туманная форма выражения недовольства действительностью. Аллегоричность же, как известно, одна из характерных черт мировой средневековой поэзии.
Но и пятистишия с более или менее ощутимой аллегорией не утратили своей специфики. Природа в них неизменно выступает как постоянный спутник чувств и мыслей поэта, и это навсегда осталось характерной чертой японской национальной поэзии, о чем свидетельствуют и некоторые современные пятистишия, посвященные актуальным темам современности.
Лотос уснул,
Сложив лепестки.
Пусть завтра
Взойдет для него
Мирное солнце.[5]
Так выразил в наше время свою мечту о мире известный поэт Токи Дзэммаро.
В настоящем сборнике выделены три раздела: народная поэзия (из старинных собраний), древняя поэзия Японии VII–VIII веков и средневековая поэзия IX–XIII веков.
В дошедших до нас памятниках поэзии содержатся и анонимные песни, и произведения, имеющие своих авторов. Иногда среди анонимных произведений встречаются и песни больших поэтов, имена которых по тем или иным причинам не указаны. Собственно народная поэзия лишь частично представлена в точных записях, а чаще — в литературной обработке поэтов VII–VIII веков. Из включенных в сборник песен западных и восточных провинций Японии в наиболее нетронутом виде представлены песни восточных провинций, которые в свое время были записаны на местном диалекте. Среди записей песен западных провинций, подвергшихся литературной обработке поэтов, встречаются и песни самих поэтов, но отсутствие датировки и подписей не позволяет их выделить из этого раздела, тем более что в тот далекий период народная и литературная поэзия были настолько органично связаны, что даже указание на имена не всегда свидетельствует об индивидуальном творчестве в современном понимании слова.
Во второй раздел вошла поэзия VII–VIII веков, представляющая начальный период японского поэтического творчества, когда появились первые великие поэты Японии: Хитомаро и Акахито — «два гения» (фута-хидзири) японской поэзии. Рядом стоят имена Окура, Якамоти, а также имена лучших поэтесс того времени: Нукада, Отомо Саканоэ, Каса.
Это был период становления японской государственности, когда политическим и культурным центром стала столица Нара.
Страна представляла собой в то время централизованное государство, где административный и общественный порядок строился по китайским образцам: пропагандировался пришедший через Китай и Корею буддизм, насаждалось китайское просвещение.
В страну проникали влияния различных иноземных цивилизаций, общение с материковой культурой способствовало расцвету наук, искусств, ремесел. Искусство поэзии впитало в себя также литературный опыт соседних стран, что, безусловно, подняло культуру поэтического творчества: уже в тот отдаленный период наблюдается первый расцвет пятистиший, авторы которых сумели творчески освоить чужой опыт.
Однако заметное влияние китайской поэзии и буддизма сказалось в японской литературе значительно позже, и главным образом в сфере других жанров. Танка этого периода выражала глубоко самобытное поэтическое искусство японского народа.
Третий раздел содержит образцы классических японских пятистиший IX–XIII веков. Эпоха Хэйан (IX–XII века) или эпоха раннего средневековья с ее процветавшим в среде господствующей аристократии культом любви и наслаждения, с особой тщательностью культивировала образцы любовной и пейзажной лирики.
В эту эпоху «мира и покоя» Хэйан, новая столица страны, поражала высоким уровнем образованности, роскошью и изысканностью быта и обихода, утонченностью нравов, процветанием искусства и особенно литературы на фоне общей нищеты, невежества и бедственного положения народных масс. Аристократия увлекалась китайской поэзией, буддийскими вероучениями, разговорами о бренности всего земного; на ее жизненный уклад и духовную жизнь наложила свою печать философия эстетизма.
Восприняв богатое наследие народной песни и поэзии предыдущего периода, Хэйанская эпоха стала новым этапом в истории развития танка. Именно в эту эпоху произошло узаконение особых поэтических тем и образов, сложилась новая художественно-эстетическая система.
Начало этого второго периода ознаменовалось творчеством «шести бессмертных» («роккасэн») — так называли лучших поэтов IX века, из которых особой славой пользовались Аривара Нарихира и красавица поэтесса Оно Комати.
После них в X–XII веках появились новые выдающиеся имена: Цураюки — поэт и критик, автор первого трактата о поэзии; Сонэ Ёситада — поэт и литератор; Отикоти Мицунэ, Ки Томонори, Ое Тисато, известные поэтессы Исэ, Идзуми Сикибу и другие, из которых многие вошли, вместе с перечисленными выше, в «список тридцати шести бессмертных поэтов» средневековья («сандзюрок-касэн»). Позднее был создан еще один «список тридцати шести бессмертных поэтов»: в него были внесены и лучшие поэты XIII века, в частности, знаменитый поэт, критик, автор многих теоретических работ о поэзии — Фудзивара Садайэ (Тэйка), прославленный лирик Сайгё-хоси и другие.
Японские пятистишия в XIII веке приобрели особую утонченность стиля, однако граничащего порой с пустой изощренностью формы. И все же лучшие танка этой эпохи — произведения талантливых поэтов — составили ценное наследие, вошедшее в золотой фонд национальных сокровищ японской поэзии.
XIII век, в отличие от предыдущих эпох, оказался мрачным периодом в истории Японии. К тридцатым годам XIII века правление перешло в руки военного дома Ходзё. Это был период тирании, произвола и деспотизма. Господствовал «принцип первенства меча».
В сфере идеологической широкого распространения достиг буддизм: ученые секты Дзёдо, признававшей за смертными право пользоваться земными радостями, обслуживало духовные потребности господствующего класса феодального дворянства, а учение секты Тэндай с его элементами мистики отвечало в те времена духовным запросам сходящей с арены истории старой феодальной аристократии, среди которой особое значение приобрело учение о бренности мира (сёгёмудзё).
Пятистишия этого времени, отличающиеся особой изысканностью, элегичны по настроению, в них слышна не только печаль о «бренности мира», но и выраженное достаточно ясно для той эпохи недовольство окружающей действительностью, отзвуки тяжелой общественной атмосферы, созданной режимом правящего дома Ходзё.
Представленные в книге переводы знакомят читателя лишь с отдельными образцами японских пятистиший, взятых из лучших антологий VIII, X и XIII веков, главным образом, с песнями о любви и природе. Эти старинные лирические стихи с их общечеловеческим звучанием легко шагают через столетия и сохраняют для нас всегда живые, непреходящие чувства людей далекого прошлого.
Самобытное поэтическое наследие японского народа — достойный вклад в мировую поэзию, живой источник, питающий творчество и современных японских поэтов.
А. Глускина
НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ
Из старинных собраний
Песни Западных провинций
Прозрачная волна у белых берегов,
Раскинутых, как белоснежный шарф,
Порой бурлит, нo к берегам не подойдет.
Так — ты ко мне.
И полон я тоски…
О нет, наоборот:
Увы, не я, а ты,
Подобно той волне у белых берегов,
Раскинутых, как белоснежный шарф,
Ты никогда не подойдешь ко мне…
Когда бы знала, что любимый мой
Придет ко мне,
Везде в саду моем,
Покрытом только жалкою травой,
Рассыпала бы жемчуг дорогой!
Зачем мне дом, где жемчуг дорогой
Рассыпан всюду,
Что мне жемчуга?
Пусть то лачуга, вся поросшая травой,
Лишь были б вместе мы, любимая моя!
Когда бы гром внезапно загремел,
А небо затянули облака,
И хлынул дождь,
О, может быть, тогда
Тебя, мой друг, остановил бы он!
Пусть не гремит совсем здесь грозный гром
И пусть не льет с небес поток дождя.
Ах, все равно
Останусь я с тобой,
Коль остановишь ты, любимая моя!
Здесь, в стране далекой Хацусэ,
Запертой среди высоких гор,
Дева милая моя живет.
Пусть мне по камням пришлось шагать,
Снова я пришел сегодня к ней!
Если б только эта ночь,
Ночь, когда явился ты, переплыв потоки рек,
На коне на вороном, — ягод тутовых черней,
Если б только эта ночь
Не кончалась никогда!
На траву зеленую тиса
Тяжестью в горах легла роса,
Оттого и вянет зелень этих трав.
Оттого, что в сердце горечь глубока,
Не кончается моя тоска…
Лучше пусть исчезну,
Словно белый иней,
Выпавший на землю поутру:
Как я эту ночь, тоскуя и печалясь,
Нынче до рассвета проведу?
Изголовие из дерева цугэ,[6]
Лишь придет вечерняя пора,
Ты все время неотступно ждешь на ложе…
Отчего ж никак дождаться ты не можешь,
Чтоб хозяин твой пришел сюда?
На рассвете у ворот моих
Кулики без умолку поют.
О, проснись, проснись!
Мой супруг на эту ночь одну,
Пусть не знают люди про тебя.
Ах, на кровле дома моего
Зацвела «не забывай»-трава.[7]
Все смотрю:
А где трава «забудь-любовь»?[8]
Жаль, еще не выросла она…
Милый мой,
Моя любовь к тебе,
Словно эта летняя трава,
Сколько ты ни косишь и ни рвешь
Вырастает снова на полях!
В Сога, средь долины чистых рек,
Где осока дивная растет,
Не смолкая, плачут кулики…
Не смолкает также ни на миг
И моя несчастная любовь…
По дороге, что отмечена давно
Яшмовым копьем,[9]
Ходить устал.
Мне циновку б из рогожи постелить
И смотреть бы мне все время на тебя!
Лишь раздался топот быстрого коня,
Как под сень сосны
Из дома вышла я,
И все думаю, смотрю вокруг,
Может, это ты, мой милый друг?
Как журавль далекий, что летает в небе,
Белых облаков крылом касаясь,
Так и ты…
О, как мне трудно, трудно
Оттого, что нет тебя со мною!
Словно в бездне, среди скал,
Белоснежный жемчуг дорогой.
От людей скрываю я любовь.
И пускай погибну от любви,
Людям я не назову тебя!
Чем так жить,
Тоскуя о тебе,
Лучше было бы мне просто умереть,
Оттого, что думы, полные тревог,
Словно скошенные травы на полях…
В священном храме,
Где жрецы вершат обряды,
Сверкает зеркало кристальной чистоты,[10]
Так в памяти моей сверкаешь ты,
И в каждом встречном я ищу тебя…
Долго, видно, буду тосковать о той,
Что мне видеть ныне довелось,
Что сверкала
Дивной красотой,
Как венок из ярких пестрых трав.
Говорят: на этом свете умирают,
Если так тоскуют, как тоскую я
Из-за той, что видел только миг,
Что хороша,
Как цветы струящиеся фудзи…[11]
Мне кажется теперь, когда моя любовь
Намного глубже и сильнее стала,
Я умереть могу в смятенье чувств;
Так рвется нить жемчужная — и вдруг
Рассыплется весь жемчуг дорогой…
Тоскую о тебе и жду тебя всегда!
О, если был бы знак,
Что суждена нам встреча!
Ведь в этом мире я, увы, не вечен,
Подобно всем, живущим на земле…
У ворот моих
На деревьях вяза вызрели плоды…
Сотни птиц слетелись к дому моему,
Тысячи слетелись разных птиц,
А тебя, любимый, нет и нет…
Среди полей заброшенных, в глуши,
Далекой, словно вечный свод небес,
Оставила тебя,
И от тоски и дум
Нет больше сил на этом свете жить!
Как до небесных облаков
Отсюда далеко — так до тебя…
Но пусть с тобою мы в разлуке,
Взамен твоих — чужие руки
Не станут изголовьем никогда!
Как тень прозрачная в рассветный час,
Таким же тонким тело нынче стало
Все из-за той, что яшмой засверкала
Лишь издали,
И навсегда ушла от нас…
Кого среди людей назвать счастливым?
Того, кто милой слышит голос
И в пору ту,
Как черный волос
Уже становится седым!
Вчера, вечернею порой, лишь миг один,
Короткий, как жемчужин встречных звон,
Я видел здесь ее,
И нынче утром вдруг
Мне показалось, будто я люблю!
Сосна стоящая у входа
В пещеру горную,
Взглянул я на тебя,
И показалось мне — увидел друга,
Которого давно когда-то знал!
Пусть велика земля, но даже и она
Имеет свой предел,
Но в мире этом есть одно,
Чему конца не будет никогда,
И это бесконечное — любовь!
Ведь ты — лишь человек
С непрочною судьбою,
Как лунная трава цукигуса.[12]
О, что ты можешь знать, мне говоря:
«Мы после встретимся с тобою…»
Когда зайдет за облака луна,
Сияющая ныне в небесах,
Как зеркало кристальной чистоты,
Нет, все равно не кончится тоска,
А станет лишь любовь моя сильней!
Оттого, что обо мне не думает совсем
И меня не любит милая моя,
Я скрываю от нее любовь.
Так бутон скрывает чашечку цветка,
Но должны бутоны расцвести!
Когда бы ныне мог корабль я встретить,
Который держит путь в столичные края,
Я б милой передал,
В каком смятенье думы,
Что словно скошенные травы на полях…
Наверно, там, где горы Симакума
Жемчужным гребнем в небо поднялись,
В вечерних сумерках
Идешь ты одиноко
Заброшенною горною тропой…
Когда оградою зеленой горы
Меж нами встанут множеством рядов
И мы уже не будем больше вместе,
Тебе, любимый мой, в далекий край,
Я часто не смогу подать отсюда вести…
С нетерпеньем друга ожидаю,
В дом одной мне нынче не войти,
Пусть роса давно уже покрыла
Белотканые
Льняные рукава…
Когда в цветенья час
Не расцветают сливы,
А лишь в бутонах прячут лепестки,
Быть может, так они любовь скрывают?
А может, снег они с тревогой ждут?
Возле моря,
На скалистом берегу,
Утро каждое я вижу стаи птиц,
Утро каждое смотреть бы на тебя,
Но тебя не видно, милый мой…
Подобно соловью, что раньше всех поет
В тени ветвей,
Когда придет весна,
Ты раньше всех мне о любви сказал,
И лишь тебя отныне буду ждать!
Лишь издали могу я любоваться.
Дотронуться не смею никогда.
Как лавр зеленый,
На луне растущий,[13]
Любимая моя… Что делать с ней?..
Пока в саду своем ждала,
Что ты придешь ко мне, любимый,
На пряди черные
Распущенных волос
Упал холодный белый иней.
Ведь оттого, что никогда не думал,
С какой тоской тебя
Я буду вспоминать,
Бывали и такие ночи,
Когда подушкой был не твой рукав!
Вот нить жемчужная;
Как ни длинна она,
Сойдутся вместе у нее концы.
Не разойдутся и у нас пути,
Одна нас свяжет нить, как эти жемчуга…
Эта ночь, что черна,[14]
Славно черные ягоды тута,
О, пускай никогда не проходит она!
Так мучительно ждать мне до ночи тебя,
Каждый раз уходящего рдеющим утром!
Должно быть, наступил уже рассвет:
Тидори[15] возле нас щебечут неустанно,
А изголовье из твоих прекрасных рук,
Из белотканых рукавов твоих
Мне, как и ночью, все еще желанно!
О, только если высохнет до дна
Река Сикама, что впадает в море
Владыки вод,
О, только лишь тогда
Умрет навек моя к тебе любовь!
Схлынут волны — и в заливе Нанива
Собирают водоросли-жемчуга
Девушки-рыбачки…
Я хочу узнать:
Как по именам вас называть?
Только тем, кто ищет раковины здесь.
Мы охотно подаем от сердца весть.
Странникам,
Кому постель — трава,
Мы своих имен не назовем.
Каждый раз, как только вижу я
Крылья тех гусей,
Летящих в тростники,
Вспоминаю я разящую стрелу,
Что носил ты за спиною у себя.
Не под силу видеть нам,
Как стареешь день за днем
Ты, которого мы чтим,
Словно солнце и луну,
Что сияют в небесах!
Зимний ветер дует
В рукава одежды…
Мне холодной ночью
Не уснуть сегодня
Без тебя, любимый.
С посохом в руке
И без посоха в руке
Я отправилась бы в путь,
Но не знаю я дорог,
По которым ты идешь!
Вот спустилась ночь…
Скоро и светать начнет…
Двери распахнув,
Жду, когда же он придет,
Милый, что ушел в страну Кий?
В дальнем море, у Аго,
Волны без конца бегут
К каменистым берегам,
Так любви моей к тебе
Нет ни срока, ни конца!..
Песни Восточных провинций