Виталий Бернштейн - Это было (сборник стихотворений и поэм)

Если Ты есть, вразуми и прости милосердно,
Лик всеблагой обрати с высоты.
Бьется в сомненьях извечных душа-непоседа.
Ей, оробелой, ответишь ли Ты?

Все в Твоей воле: что было уже и что будет.
Так почему под Твоею рукой –
Мир обезумевший, множатся нелюди-люди,
Кровь неповинная льется рекой?

Ведаю: страшен конец. Апокалипсис рядом,
На небесах знаков вещих не счесть.
Мертвую Землю окутает пеплом и смрадом.
Смилуйся, Господи!.. Если Ты есть.

Ах, как шествуют важно и грузно,
В небеса запрокинув головы,
По страницам поэзии русской
Короли ослепительно голые.

Что ж, нехитрое это искусство –
На амвон с бубенцами вылезти.
Пустословить без мысли, без чувства,
Перво-наперво позаковыристей.

Пусть их. Вытерпит все бумага.
Шелуха – легковесна, отсеется.
Но, как прежде, шумит Арагва,
Мгла ночная по холмам стелется...

Да в некошенном рву стынет тело,
И засохшая кровь под вагонами...
Да все так же февральской метелью
Снег за стеклами пляшет оконными…

Пир в разгаре. Натужное пенье.
Гул речей, бессвязных и выспренных.
И не слышны – сердца биенья.
Много званных, а мало избранных.

Между туч – голубая проталина.
Снегопад перестал. Тишь да гладь.
И нахлынуло давнее, дальнее,
Растревожило память опять.

Помню: утро студеное хмурится,
Отчий дом, над трубой сизый дым.
Первым снегом укутана улица,
В нем мои утопают следы.

Я шагаю, удаленький-маленький.
Опустилась на мир белизна.
И белеет пороша на валенках,
И на варежках тоже она.

Мать с отцом – молодые, красивые.
Я их за руки крепко держу,
Распеваю дразнилки смешливые,
Снег сыпучий топчу, ворошу.

Было, будто вчера... Годы минули.
Тишь да гладь этим утром седым.
Белизна – над могилами милыми.
И заносит пороша следы.

Бредет по вагону, бормочет несмело.
Ладошка протянута – ради Христа.
Обноски. Да запах немытого тела.
Да темная яма беззубого рта.

«Подайте, кто сколечко. На пропитанье...
Спасибо, родимый. Господь, сохрани...»
Ссутулила спину. Прошла. Бормотанье
Все глуше. Мелькают в туннеле огни.

И жизнь промелькнула. Лишь это осталось:
Сума побирушки, тоскливые сны,
Души запустенье. Российская старость –
Ненужные люди недужной страны.

Россия, Россия, споткнулась ты снова,
Ухабов не счесть вдоль пути твоего.
Былых паханов – поменяла на новых.
А может, и вправду, ты стоишь того?

Умом не понять... Как же хочется верить:
Не век лихолетье, не сгинет народ.
Скрипят тормоза, открываются двери,
В соседний вагон побирушка бредет.

Как меж пальцами вода
Потихоньку убегает,
Чередой текут года,
Убывают, убывают.

Погоди пенять судьбе.
Жизнь – немыслимое диво.
Каждый день, что дан тебе,
Впитывай неторопливо.

Слушай, сердце отворив,
Снега хруст, напев капели,
Птичий гомон до зари,
Шепот женщины в постели.

Дар нездешний, никуда
Не спеши, душа живая.
Как вода, текут года…
Убывают. Убывают.

Коридор конторы. Лампочка.
На стене вождя портрет.
Призывает надпись в рамочке:
«Уходя, гасите свет».

Тех годов уплыло крошево.
Нет усатого вождя.
Но доносится из прошлого:
«Свет гасите, уходя».

Ты уходишь. В даль закатную,
В темноту и немоту.
Ни свернуть, ни на попятную,
Дальше, дальше – за черту.

Даже тени не протянется
Из-за той черты сюда.
Но незримый след останется
В чьем-то сердце навсегда.

Будет сердце благодарное
Поминать, хранить светло
Голос твой, улыбку давнюю,
Рук протянутых тепло…

Уходя порой урочною,
Не забудь – оставь свой след
Хоть улыбкою, хоть строчкою.
«Уходя, оставьте свет».

Апостол все-таки неправ –
В начале были Звуки.
Над бездной плыли, тьму поправ,
Божественные фуги.
Несли, ликуя и скорбя,
Предвестие земного.
Ту музыку вобрав в себя,
Потом явилось Слово.
От века так и повелось –
Жить Звукам Слова обок.
Им тесно вместе, скучно врозь.
В душе людской до гроба
Рассудка холод, чувств пожар
Ужиться не сумеют.
Совсем запуталась душа,
Да возразить не смеет.
Ей Слово-мысль одно твердит,
Другое – Звуки-чувства…
Не этот вечный гул в груди –
И не было б искусства.

Утром встать попоздней. Отоспаться.
Сны истают в ночи без следа.
Только пульс суетится под пальцем,
Все спешит, сам не зная куда.

За окном ясный день. Обреченно
Тает снег в закутке у ворот.
Да в гнезде копошится грачонок,
Разевает малиновый рот.

За окном простирается вечность
И таит все, что будет, – в себе.
Вон мальчишка смеется беспечно,
Убегая навстречу судьбе.

Так когда-то и я... Вон грачиха
Червяка притащила – и прочь.
Ось земная вращается тихо,
Унося день да ночь, день да ночь.

Всем женщинам моим – случайным, неслучайным,
Ушедшим от меня, покинутым ли мной,
Тем, кто смеялся вслед и кто вздыхал печально, –
Всем женщинам былым кладу поклон земной.

Была бы жизнь моя без них пустой и зряшной,
Как лес – без пенья птиц, колодец – без воды.
Божественный инстинкт, увы, уже вчерашний,
Так много для меня когда-то значил ты.

Десятки робких дев и жен бесстыдно страстных
В объятиях моих взмывали к небесам.
Я каждую из них любил в тот миг прекрасный,
Дарил блаженство ей и упивался сам.

Слияние двух тел на раскаленном ложе,
И вдруг – в глазах сполох и гул глухой в ушах!
Божественный инстинкт, он быть грехом не может,
Вместилище его – и тело, и душа.

Ему, святош дразня, я следовал беспечно.
Как шалый мотылек – над цветником кружил...
Густеет мрак ночной. И догорает свечка.
Я жизнь отдал любви. Любил – и, значит, жил.

Ох и непрост характер у Москвы –
Ей западные истины не нужны.
Мчит птица-тройка. Хляби, ямы, рвы.
Повис над бездорожьем крик натужный.

Кричат витии – про особый путь,
Им Третий Рим за поворотом мнится.
«Как все – дорогой торною? Ничуть!
Шпарь напрямки, лихая тройка-птица!»

Из века в век она летит, летит.
Вихляет в поле колея кривая...
Надменный Лондон молча вслед глядит
Да пальцем крутит у виска, зевая.

Заплутался совсем в этом странном лесу.
Словно когти – безлистые сучья.
Рвут рубаху и хлещут в упор по лицу,
Не пускают из чащи дремучей.

Не пойму – это явь, или сон, или бред.
Где я, что приключилось со мною?
Глухомань обступила, и выхода нет.
Чья-то тяжкая тень за спиною.

Навалилась на плечи, не сбросить никак.
Хриплый крик воронья в отдаленье.
И такая тоска. Все трудней каждый шаг.
Сердце сжало, и нету спасенья...

Утро смотрит в окно. Открываю глаза,
Убегает из них мгла лесная.
Оцарапан висок. На ресницах слеза.
Где-то был я. А где – сам не знаю.

Он умирал. Больные почки
Все хуже очищали кровь.
Заветного романа строчки,
Слабея, Мастер правил вновь.

Отпущенную жизни малость
Потратил до конца на них.
Ушел... А рукопись осталась,
Сокрытая от глаз чужих.

А рукопись, женой хранима,
Спаслась той страшною порой.
И срок настал – неопалима,
Явила миру пламень свой.

Всем бедам вопреки, упрямо
Жила и выжила она.
Какая ночь... Опять над Храмом
Повисла полная луна.

Затихли улицы. И страсти.
Ершалаим затих во сне.
Идут Иешуа и Мастер
Дорогой лунной, в вышине...

Дорогая, все нормально, все в порядке.
Не волнуйся, я надежный, как скала.
Нравы дамочек курортных ох и гадки.
Чуть пристанут – убегаю без оглядки.
Ты же знаешь, мне лишь ты мила.

Как, однако, неприличны их наряды:
Груди заголяют, напоказ пупок!
На скамейку тут одна присела рядом,
По достоинствам моим скользнула взглядом.
Аж вспотел я с головы до ног.

«За тридцатку, – шепчет. – Полная программа».
Я молчу. Не слышал будто ничего.
Значит, мне продажным стать, набраться сраму,
Согрешить вот с этой непотребной дамой
За тридцатку «зелени» – всего?

Ну, а вдруг она не то в виду имела,
И, напротив, заплатить ей должен я?
Да не может быть, да как она посмела!
Сроду не платил я. Вон что захотела,
Не дождется. У меня – семья.

Дорогая, цены на курорте этом
Прямо так и скачут. Мне б еще деньжат...
Только и не вздумай отписать, что нету.
Знаю, у тебя они в заначке где-то –
Под матрасом, вроде бы, лежат.

Вышли перевод скорее, дорогая.
Весь истосковался, лишь тебя любя.
И представить не могу я, чтоб другая
Телом этим овладела, дрянь такая, –
С голодухи продал чтоб себя...